Призрак и только призрак. Фантастический рассказ Павла Амнуэля

Я долго раздумывал, прежде чем решился поехать в редакцию и рассказать мистеру Митчеллу, известному журналисту из популярнейшей нью-йоркской газеты The Sun, совершенно правдивую историю о встрече с призраком. В нашем Аллендейле я надоел всем, пока не добрался до шерифа Барта, привыкшего выслушивать бессмысленные рассказы пьяниц и мелких воришек — других преступлений в городке не водилось. Сначала я рассказал отцу, но он, не дослушав, велел умерить фантазию. Потом рассказал своему другу Питеру Трапу, затем патеру Айсмонду, начальнику почты Беррилу… В общем, когда я пришел к шерифу, о моем приключении не знал только старый Ник, не интересовавшийся ничем, кроме прогноза погоды.

— Послушай, Харви, — сказал шериф, когда я только открыл рот, — я знаю, что ты собираешься мне заливать. Эта история хороша для газеты, и мой тебе совет: поезжай в Нью-Йорк поездом в семь сорок три, к десяти доберешься, и вот тебе номер газеты The Sun за прошлый четверг, перепиши адрес, а газету верни, я ее еще не просматривал. Мистер Митчелл любит такие истории, он-то способен тебя выслушать и может даже поверить, хотя я в этом сильно сомневаюсь. Призраков в наших краях отродясь не водилось, и я уверен, что их вообще не существует. Но попытайся…

Я попытался, и Митчелл меня принял — правда, пришлось два часа проторчать в коридоре перед дверью его кабинета, и у меня голова пошла кругом от беготни журналистов, секретарш, посыльных и всякой шушеры.

Эдвард Митчелл оказался человеком невысокого роста, на полголовы ниже меня, остроносый, со спутанной, будто нечесанной шевелюрой и бородкой клинышком. Смотрел проницательным, но странным взглядом.

— Меня зовут Харви Картер, — начал я, — и, если позволите, я расскажу о призраке, с которым столкнулся нос к носу прошлым летом в роще неподалеку от заброшенной мельницы…

— Хм… — прервал меня Митчелл. — В роще, говорите? Призраки обычно являют себя в старинных замках, а не…

— Хм… — я тоже могу перебить кого угодно, если меня упрекают в избытке фантазии. — Я никогда ничего не выдумываю, мистер Митчелл, чтоб вы знали. Просто не умею. Из-за этого часто попадаю в неприятности.

— Представляю, — буркнул Митчелл и пронзил меня взглядом, от которого я пришел в оторопь. Потом мне рассказали, что правый глаз Митчелл потерял при обстоятельствах, о которых предпочитал не распространяться (рассказывали о стычке с бандитами, но, по-моему, это было явное преувеличение), и ему вставили взамен стеклянный протез.

— Что ж, расскажите.

Я услышал в голосе Митчелла нотки недоверия и потому добавил:

— Сэр, услышав мой рассказ, вы поймете, что я не мог его выдумать, даже если бы мог.

— Не мог, даже если бы мог… — с усмешкой повторил Митчелл. — Надо запомнить и вставить эту фразу в рассказ.

— О! — воскликнул я. — С памятью у меня как раз полный порядок. Шериф показал мне экземпляр The Sun, когда посоветовал обратиться к вам. Там была ваша история — «Факты по делу Ратклиффа». Я глянул и запомнил. Вот, послушайте: «Обстоятельства смерти мистера Ратклиффа были совершенно ясны. Двадцать четыре часа до вызова врача никто, кроме жены, его не видел. В тот день за обедом в ответ на деликатный вопрос соседки по столу миссис Ратклифф с величайшим спокойствием объявила, что у ее мужа серьезное недомогание. Поздним вечером, в начале двенадцатого, она позвонила и без видимых признаков волнения сообщила, что ее муж, судя по всему, умирает и что»…

— Достаточно! — прервал меня Митчелл, и лицо его налилось краской. — Вы специально выучили этот отрывок, чтобы…

— Я же сказал, сэр: бросил взгляд… И еще я сказал, сэр, что ничего не могу выдумать.

— Хорошо, хорошо. — отмахнулся Митчелл. — Рассказывайте вашу историю.

И я рассказал.

* * *

Это случилось 17 августа 1878 года. В тот день нотариус Морган, у которого я работал одним из трех его секретарей, отпустил меня домой в час пополудни, потому что де́ла для меня в тот момент не нашлось, а платить за то, чтобы я считал мух, мистер Морган не собирался.

И я решил прогуляться. Домой вели две дороги: короткая — по Даннер-стрит с поворотом на нашу Гарриет-роад, и длинная — через рощу, по тропе, которая то ныряла в таинственную темноту зарослей, то выбегала на одну из многочисленных полян.

Я шел и, как обычно, считал шаги. Такая привычка — с детства, как только отец научил меня счету. От работы до дома. Интересное занятие — ведь всякий раз получается по-разному, хотя идешь одной и той же дорогой. Но можно идти быстро или медленно — и длина шага отличается… Но я отвлекся, извините, сэр. На две тысячи сто тринадцатом шаге я увидел боковым зрением движение меж придорожных кустов. Светлое пятно, будто столб солнечного света. Но солнца в тот день не было, по небу гуляли тяжелые облака, обещавшие дождь.

Я остановился и присмотрелся. Сэр, у меня и сомнений не возникло, что это призрак. Привидение. Оно было полупрозрачным, понимаете? Будто… Сэр, память у меня хорошая, но с описанием проблемы. Привидение было похоже на призрак Марли в «Рождественской песни в прозе» мистера Диккенса! На нем было что-то вроде плаща…

(«И на руках цепи», — пробурчал Митчелл).

Нет-нет, сэр. Пока я на него пялился, оно… он… это был мужчина… Он выпрыгнул из кустов на тропу, встал передо мной, преградив путь, и протянул ко мне обе руки ладонями вверх — мол, призрак я мирный, бояться не надо.

Я и не боялся. Во-первых, не привык, а во-вторых, что мне сделает призрак, если я мог пройти сквозь него? Меня другое заинтересовало, сэр: он растопырил пальцы, и мне непременно нужно было их пересчитать. Но фигура то четко проявлялась, то становилась туманной, и я никак не мог… Пришлось подойти ближе, и я сосчитал: у призрака было по пять пальцев на каждой руке, а заодно я обратил внимание, что у него два уха, два глаза, один нос и рот тоже один. И рот что-то говорил! Более того: приблизившись, я расслышал шепот. Хриплый, неясный, прерывистый.

Призрак что-то хотел сказать?

Пришлось подойти еще ближе — теперь я мог коснуться его, но, конечно, не стал этого делать. Не хотел, чтобы он от моего прикосновения рассеялся в воздухе, как туман.

В шепоте мне послышались знакомые слова, но настолько невнятные, что я не был уверен, расслышал ли правильно. Мне показалось, он прошептал: «Какой сейчас год?»

— Тысяча восемьсот семьдесят восьмой, — сказал я громко и четко.

Призрак покачнулся, будто и вправду собрался растаять, и я услышал:

— О-о-ох…

Год ему не понравился. Может, призрак был древним? Может, его убили в каком-нибудь шестнадцатом веке? Хотя вряд ли. Вид у призрака был вполне цивильным, если вы понимаете, что я имею в виду. Индейцы, раньше населявшие нашу местность, плащей не носили, вот что я хочу сказать.

— Вы, должно быть, стали жертвой ужасного преступления? — с сочувствием спросил я, четко выговаривая каждое слово.

— Что вы, вовсе нет, — прошелестел призрак. — Я не умер. Жив и здоров, чего и вам желаю.

Надо же! Живой призрак? Никогда о таком не слышал. Хотя… Если рассуждать здраво, то в потустороннем мире призрак действительно жив, верно? Всё зависит от того, как посмотреть. Может, с его точки зрения мертв я?

Я так и спросил.

Призрак сунул руки в карманы плаща и рассмеялся. Странно, скажу я вам, сэр, звучал смех шепотом.

— Рад, — прошептал он, отсмеявшись, — что вы не лишены чувства юмора.

Тут он ошибался, конечно. Чувства юмора у меня не было. То есть я знал, что у меня нет чувства юмора, потому что все мне об этом говорили: отец, Питер и даже шериф.

Я уже стал привыкать к шепотливой речи призрака, а сказал он вот что. Понимайте как хотите, сэр. То есть как сможете. Если сможете. Я-то и половины не понял, но запомнил. Может, вы, сэр, как человек куда более образованный, чем я, сумеете объяснить…

(«Хватит резину тянуть, — резко оборвал меня Митчелл. — Продолжайте!»)

Так я и говорю… То есть не я, конечно, а он, я только повторяю, но ручаюсь за каждое слово, сэр.

— Я, — сказал призрак, сложив на груди руки, — живу в две тысячи семьдесят восьмом году. Зовут меня Норман Бёрджесс.

— А меня Харви Картер, будем знакомы.

Я человек вежливый. Тем более с призраком.

— Семьдесят восьмой год? — повторил я. — Ну да. Но тысяча восемьсот…

— Две тысячи! — перебил меня призрак по имени Норман. — На этом месте через двести лет будет стоять здание Роджерского университета, а я делаю здесь постдокторат на факультете темпорологических исследований. Мой мир — это ваш мир в две тысячи семьдесят восьмом году. Нашим физикам удалось создать аппарат, который в просторечии называют машиной времени с легкой руки Герберта Уэллса. Мы занимаемся проблемой ветвления исторических событий. Это, если хотите знать, самая важная часть темпорологии, поскольку историки до сих пор уверены, будто история не имеет сослагательного наклонения. Это заблуждение! Мироздание ветвится, каждое физическое явление имеет множество равно реализуемых следствий. Тогда и причин у каждого явления может быть множество — сотни, миллионы! — и каждая причина суть реально физически существующая ветвь мироздания! Отправляя в прошлое темпонавта, экспериментаторы не могут сконцентрировать его в одной, тем более заранее выбранной, ветви. Темпонавт — и это доказывает существование ветвлений в прошлое — попадает одновременно (если можно использовать такой эвфемизм) во все миры, когда-то существовавшие и ставшие причинами возникновения нашего конкретного настоящего.

Боже, сколько слов! Запомнить-то я запомнил, но в голове крутилась мысль, казавшаяся нелепой. Я понимаю — призрак из прошлого приходит на место своей гибели, но — из будущего? Он еще даже не родился! Он не успел умереть и попасть в потусторонний мир!

— Я хочу объяснить, — продолжал Норман, будто почувствовал мое недоверие, — почему вы приняли меня за привидение. Не утверждаю, что все призраки имеют такое же происхождение, хотя подозреваю, что так оно и есть — не нужно придумывать сущностей сверх необходимого. К тому же в загробный мир и в нематериальных призраков верят только невежды.

Хм… А впрочем, я ведь и был невеждой. Чтобы перекладывать бумаги и писать под диктовку письма клиентам, ни большого ума, ни хорошего образования не нужно.

А Норман продолжал:

— Представьте: вы отправляетесь в прошлое на машине времени. Но прошлых, которые привели к вашему настоящему, миллионы — как множество корней, ведущих к одному стволу. Решая квантовые уравнения, теоретики из Принстона и Шанхая доказали, что путешественник по времени «размазывается» по всем ветвям реальности, и в каждой ветви присутствует тем менее материально, чем на большее число ветвей разделилось его прошлое.

— Да-да! — воскликнул я, просто чтобы показать, что слушаю его дикий бред. Призрак не обратил на мой возглас ни малейшего внимания и тянул свое:

— Теория без экспериментальной проверки не может считаться доказанной, даже если весь ученый мир уверен в ее правильности. Никто из теоретиков полтора столетия назад не сомневался в справедливости общей теории относительности, но всё же, если бы сэр Эддингтон не обнаружил отклонение светового луча вблизи Солнца во время затмения тысяча девятьсот девятнадцатого года, разве мог кто-нибудь утверждать, что Эйнштейн прав, и пространство подобно туго натянутому полотну, в котором движутся тяжелые шары звезд и планет?

Эйнштейн? Знал я одного Эйнштейна — он держал лавку на Базарной площади, я часто покупал у него масло для фонарей. Но призрак, наверно, имел в виду какого-то другого Эйнштейна?

— Наши теоретики об этой возможности говорили еще за несколько лет до того, как была сконструирована первая темпоральная машина. Движение во времени — квантовый процесс, вот почему все попытки создать такую машину на основании классических представлений не приносили успеха. Общим мнением было, что движение вспять во времени или невозможно, поскольку приводит к неустранимым парадоксам, или требует энергетических затрат, равных полной энергии Вселенной. Я всегда интересовался второй половиной девятнадцатого столетия, много читал, в том числе, как вы понимаете, сканы газет, выходивших в ваше время.

«Как вы понимаете»… Я согласно кивнул.

— Вот и получилось то, что получилось, — сказал он. — Оказалось, так разрешаются все парадоксы путешествий в прошлое. Вы можете выбирать будущее, но прошлое вы выбрать не можете и потому оказываетесь сразу во всех случившихся вариантах мироздания. Чем больше таких вариантов (а их на самом деле почти бесконечно много!), тем меньше ваше реальное присутствие в каждом из них. Тем меньше вы можете взаимодействовать с тем физическим миром, в каком оказались. Темное вещество во Вселенной, составляющее четверть ее массы, — это вещество, попавшее в прошлое. Так и путешественник в прошлое подобен темному веществу, он почти невидим, неощутим, он не может на прошлое влиять.

— Но говорить-то вы можете, — перебил я. — Я слышу вас, вы слышите меня.

— У вас очень острый слух, — объяснил призрак. — Слишком острый. Подозреваю, вы человек необычный. Со странностями.

Это да. Мне все говорят, что я со странностями. Ничего хорошего в этом нет, сэр. Ничего хорошего…

Я согласно кивнул, а призрак прошептал:

— Боюсь, мое присутствие здесь ограничено…

— Вы испаритесь? — вырвалось у меня.

— Это не испарение, — покачал головой Норман. — Ветвление продолжается, и я должен вернуться, иначе процесс станет необратимым.

Я попытался понять хоть что-то и сказал:

— О да, когда куст ветвится, непременно нужен садовник, чтобы…

Закончить фразу я не успел. Призрак на моих глазах стал съеживаться, будто воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Я начал считать секунды, потому что больше считать было нечего, и на шестой призрак исчез с едва слышным вздохом.

Я стоял на тропе один. Начал накрапывать дождь, и я, осторожно переступив через место, где стоял Норман, сначала оглянулся, а потом изо всех сил помчался домой и установил собственный рекорд, добежав за семь минут и тридцать две секунды.

Вот и всё, сэр.

* * *

Митчелл долго молчал, постукивая карандашом по большому блокноту, где он во время моего рассказа делал пометки.

Я тоже молчал, потому что сказать мне было нечего.

И мы оба старательно избегали смотреть друг на друга.

Не поверил, думал я. Как не поверили отец, пастор и даже шериф.

Митчелл поднял, наконец, на меня свой странный взгляд — левый глаз смотрел пристально и с недоверием, а правый ужасал равнодушием и холодом.

— Этот… гм… призрак, — сказал Митчелл, — утверждал, что явился из будущего, я верно вас понял?

Я кивнул.

— Он сказал — и вы точно запомнили его слова… — Митчелл перелистал блокнот, нашел нужную страницу и прочитал: «Мой мир — это ваш мир в две тысячи семьдесят восьмом году… Нашим физикам удалось создать аппарат, который в просторечии называют машиной времени с легкой руки Герберта Уэллса»… Да, и вот: «Я всегда интересовался второй половиной девятнадцатого столетия, много читал, в том числе сканы газет, выходивших в ваше время». Тут непонятное слово, неважно… Вы действительно поверили, что призрак в своем двадцать первом веке прочитает в The Sun мою статью о нем, написанную с ваших слов, и… что тогда?

Я пожал плечами. Я не думал об этом. Я рассказал, как было, — только и всего.

— Вы всё запомнили, но, похоже, не стали над некоторыми словами задумываться. Вот, к примеру: «Прошлое существует в миллиардах вариантов возможных событий»… Сейчас… Вот: «Я оказался сразу во всех возможных моих прошлых и существую в них в форме темного вещества, которое заполняет Вселенную и связывает прошлые миры с будущими. Потому вам и представляется, будто я призрак. Вещество, из которого я состою, — темное вещество»…

— Порождение темных сил, да, — пробормотал я.

— Боюсь, эти слова не сможет понять никто. Зачем, на самом деле, вы хотите, чтобы я написал статью? Ведь не затем же, чтобы заинтересовать наших читателей непонятной историей, в которую никто не поверит.

О, да. Он это понял.

— Вы хотите, — убежденно проговорил журналист, — чтобы Норман через двести лет прочитал в старой газете о явлении призрака, узнал себя и направил бы именно к нам свой аппарат. Я прав?

Мне не хотелось говорить ни «да», ни «нет». Да, я хотел еще раз встретить Нормана на лесной тропе. Нет, я не хотел, чтобы он навсегда исчез из моей жизни.

— Я напишу, — решил Митчелл. — Но, дорогой Харви, газета выходит не для будущего читателя, а для сегодняшнего. Статья должна быть интересна простому человеку, заплатившему за газету кровные два цента. И я не могу писать о том, чего не понимаю. «Темпорологические исследования», «квантовое уравнение»… Ну, право… Я напишу рассказ о призраке, пришедшем в наш мир не с того света, а из будущего. Читатель обожает истории о привидениях, и мистер Богарт, наш главный редактор, такой материал опубликует, можете не сомневаться.

— Спасибо, мистер Митчелл.

— Эдвард.

— Спасибо, Эдвард, на большее я и не рассчитывал.

— Я покажу вам рассказ, Харви, прежде чем передам рукопись мистеру Богарту.

— Спасибо, — повторил я.

Попрощались мы очень тепло.

* * *

Дней через десять посыльный принес большой конверт с вложенными в него листами, исписанными четким почерком с небольшим левым наклоном. Я пробежал глазами текст. Рассказ назывался «Призрак небывалого сорта». Призрак явился из будущего, да. Только это и соответствовало правде. Остальное… Что ж, фантазия у мистера Митчелла отменная, и своих читателей он знает прекрасно. Наверно, он прав.

Но читатели любят тайны. А как таинственно звучат слова «квантовый мир», «ветвление реальности», «машина времени»…

И еще, я забыл спросить у мистера Митчелла: может, он знает, кто это — Герберт Уэллс?

Павел Амнуэль

Примечание: рассказ Эдварда Митчелла «Призрак небывалого сорта» был опубликован в нью-йоркской газете The Sun 30 марта 1879 года.
Рассказ «Факты в деле Ратклиффа», отрывок из которого процитировал Харви Картер, опубликован в той же газете 7 марта 1879 года. Цитата приведена в переводе Михаила Максакова.
См. также рассказы из того же цикла: trv-science.ru/tag/pavel-amnuel/