Про актеров

‌

Между прочим, много десятилетий назад в нашу молодежную компанию затесался Алик. Он учился на актера. Когда мы гурьбой выкатывались с очередного квартирника, он так ловко прикидывался скорченным и трясущимся уродцем, что обалдевшая служительница метро пропускала его бесплатно. Ленина он тоже изображал бесподобно. Вскочит на стул прямо в ботинках, картавит и кепкой размахивает. «Революция, о необходимости которой всё время говорили большевики, свершилась!» Бурные аплодисменты, возгласы: «Наливай еще!» Ту шутовскую кепку Алик всегда таскал с собой. Кепка была в крупную черно-белую клетку. Где он ее взял, остается секретом. Вторую такую же я видел только на голове знаменитого клоуна Олега Попова.

Алик был обаятельным человеком. Как-то раз он прикинулся пьяным прямо перед отделением милиции. Его тут же подхватили под белы рученьки и потащили в обезьянник, а он вдруг оказался трезвее стеклышка. «Роль разучиваю», — с обезоруживающей улыбкой сказал он и отделался легким поджопником. «Ловко я их!» — с восторгом повторял Алик.

Но вот студенческая вольница закончилась, компания рассыпалась. Временами я видел Алика во второсортных фильмах и жалел его. Почему-то ему поручали играть положительных героев, а не веселых прохиндеев. Директор завода, секретарь парткома, передовик производства… Серьезен до ужаса, шуток не шутит, не улыбнется. Временами с остервенением курит папиросу. Так тогда полагалось изображать напряженную работу мысли, направленной на построение коммунизма. Тоска. Все-таки даром перевоплощения Алик обладал не в полном совершенстве.

И вот прохожу я как-то раз мимо академического театра, где служил Алик. Актеры отчего-то предпочитают говорить не «работал» или «играл», а именно «служил». Наверное, потому что они служат искусству. И тут я вдруг сталкиваюсь с запыхавшимся Аликом, обнимаемся. Он раздобрел, округлился — не обнять.

— Как дела? — спрашиваю.

— Ты что, телевизор не смотришь?! Я теперь Ленина играю!

— Ты же всегда антисоветчиком был!

— Подумаешь! Кем я только не был! А теперь вот Ленина играю! Революция, о необходимости которой всё время говорили большевики, свершилась! Вот повезло так повезло! Я худруку сказал, что не могу роль вождя мировой революции в своей коммуналке репетировать, потому что мне речи нужно погромче произносить, а соседи в милицию жалуются, будто дети пугаются и заснуть не могут. Так Моссовет мне квартиру трехкомнатную дал! Ловко я их!

— Ловко, — согласился я.

Алик на секунду задумался и выпалил:

— А я ведь у тебя из дома двадцать лет назад книжку упёр!

Взглянул на меня с гордостью — смотри, мол, какой я совестливый и памятливый.

— И какую же? — в эту минуту я было подумал, что он хочет книжку вернуть.

— Про Гришку Распутина, дореволюционную, с «ятями».

Я хорошо помнил эту книгу. Там еще на обложке портрет Григория Ефимовича помещен: дегенерат, безобразно заросший сальными волосами. Я подобрал книжку на школьном дворе, куда старательные пионеры сносили макулатуру. По правде сказать, книжка так себе, но когда я не смог найти ее на полке, всё равно расстроился.

— Книга-то хоть понравилась?

— А я не читал, сразу продал.

— И сколько тебе дали?

— Я нашел одного идиота, который сто двадцать рублей отвалил! Библиофил! Я на эти деньги на Чёрное море скатался, в Сочи на квартире жил. С Маринкой познакомился, мы потом поженились. Потом, правда, развелись. Она в служении искусству ни хрена не понимала. Серость, одним словом. В общем, спасибо тебе, извини, что не поблагодарил раньше.

Алик обаятельно улыбнулся, раскаяния на лице не изобразил. А ведь мог бы. Актер все-таки. Но я не стал обижаться — срок давности прошел. Так что спросил:

— А сейчас ты куда спешишь? На репетицию?

— Нет, — вздохнул Алик. — На партсобрание. Положение, понимаешь, обязывает. Тоска, конечно, но стоит потерпеть, обещались вскорости к ордену представить.

Перед обаянием Алика было и вправду не устоять.

* * *

Знавал я когда-то одного странного японского типа. Фамилия его была Кадокава, но приятели в честь Чаплина звали его просто Чарли. Носил «котелок», помахивал тросточкой. Прохожие на него оборачивались. Высокий, лицо не японское: черты грубые, нос — выдающийся. Так что на Чаплина он был тоже совсем не похож, хотя усы у него были «щеточкой». Так почему же Кадокава-сан переименовался в Чарли?

В эпоху немого кино в Японии не прижились таперы: синематографов было больше, чем пианистов. Тогдашние японцы были к пианино непривычные. Зато театр одного актера имел вековую историю, так что таких говорунов гуляло по стране много. Вот они и усаживались на сцене и взахлеб рассказывали, что на экране делается — никаких титров не надо. Да и иностранные ленты пояснять требовалось: зачем это актеры так руками размахивают — ведь это неприлично? Или вдруг европейские аристократы на людях целоваться начинают, а это уж ни в какие ворота не лезет! Японские аристократы никогда так не поступали. В лучшем случае они лишь выразительно молчали. Таких рассказчиков называли бэнси. Можно перевести как «болтуны», а можно оставить и без перевода.

Отец моего Чарли был профессиональным бэнси. Но эпоха немого кино закончилась, и сколько ни протестовали бэнси, всех их распустили по домам. Выгнали и отца Кадокавы, и он стал болтать по радио. Голос-то поставленный. Но он всё равно тосковал по своей первой профессии. Когда уже после войны семья обзавелась телевизором и по нему стали показывать кино, отец выключал звук и взахлеб комментировал происходящее жене и сыну. Те почтительно слушали.

Чарли оказался хорошим сыном. И хотя он стал конторским служащим, уроки детства не пропали даром. Любители прошлого времени облюбовали какую-то сараюху, и вышедший на пенсию Чарли озвучивал для них доисторические ленты. В основном чаплинские. В свое время Чаплин был настолько популярен в Японии, что когда он приехал сюда в 1932 году, молодые и бравые флотские офицеры задумали устроить на него покушение. Они рассчитывали, что убийство такой планетарной фигуры, как Чаплин, заставит Америку объявить войну Японии, и тогда-то мы ей покажем! Офицеры даже не знали, что у Чаплина английское подданство. Но они бредили войной и думали, что именно война покончит с проклятым западным влиянием, и японцы наконец-то вспомнят: они наследники самураев, а не чей-то там придаток. Покушение сорвалось, вместо Чаплина террористы угрохали премьер-министра Инукаи. Ему было уже 76 лет. Так что причин для объявления войны у Америки не оказалось, и тогда через девять лет Япония напала на Пёрл-Харбор.

Идет 1992 год, мы сидим в дешевом баре в Асакусе. Чарли чешет языком так же быстро, как мелькают кадры из прошлой эпохи. Он наловчился читать по губам. «Вот эти мужики в углу обсуждают, как им повысить производительность труда на своем заводе. А вот эти, которые у окна, продумывают схему телефонного мошенничества». «Тебе бы в полиции цены не было!» — восхищаюсь я. Чарли удовлетворенно замолкает — потягивает «пятицветный коктейль». Это такой пижонский напиток из двадцатых годов теперь уже прошлого века: в бокал последовательно наливают разноцветные ликеры, а они в силу разного удельного веса укладываются друг на друге живописными слоями. По-русски это называется «ершом» и, судя по тяжелеющим векам Чарли, забирает хорошо. Но вот он встрепенулся: «Знаешь, а я ведь своей жизнью очень доволен. Денег маловато, но зато надо мной теперь начальника нет. Я сам себе режиссер! Это же счастье! И я ведь каждый раз текст переиначиваю. Творческая работа!»

Тут я решил устроить Чарли экзамен и проверить, действительно ли он годится для работы в уголовном розыске. «А теперь повтори, что я буду говорить». И начинаю беззвучно декламировать «Я помню чудное мгновенье…» По-японски, разумеется: «Ватакуси ва обоэтэ иру. Кисэки-но ёна сюнкан-о. Ватакуси-но маэ-ни кими га араварэта. Цука-но маэ-но мабороси-но ёни киёракана би-но кэсин-но ёни». Ну и так далее.

Чарли наблюдал за шевелением моих губ с некоторой брезгливостью. Когда я, обуреваемый восторгом, дошел до слов «И сердце бьется в упоеньи, / И для него воскресли вновь / И божество, и вдохновенье, / И жизнь, и слезы, и любовь», Чарли закачал головой: «Нет, с тобой мой номер не проходит. Ты наши звуки нечетко выговариваешь, ничего не разберешь».

В общем, не сгодился Чарли для уголовного розыска. Вот и хорошо. Полицейских много, а Чарли один. Кому-то ведь и немые фильмы озвучивать нужно. К тому же в Японии и преступность очень низкая.

Александр Мещеряков