Про общепит

Между прочим, в начале девяностых годов прошлого века мне довелось доставить в Японию пару московских врачей. Российское население в то время обеднело, денег на лекарства не стало, надежды возлагались на уринотерапию и экстрасенсов. Моя знакомица со вставной челюстью уверяла, что от телевизионных пассов Кашпировского у нее начали резаться зубки. Вот московские врачи и отправились к одному знаменитому японскому экстрасенсу, чтобы перенять его опыт. Его называли экстрасенсом, но на самом деле его методика была основана на вековых достижениях китайской акупунктуры. Только он воздействовал на чувствительные точки не пальцами и не иголками, а слабыми электрическими токами, которые исходили из приборчика, сильно смахивавшего на фен для сушки волос. В молодости экстрасенс был часовщиком, так что имел прямое отношение к науке и технике. Многим пациентам приборчик и вправду помогал.

Опыт перенимали в доме отдыха, расположенном в глухой горной местности возле древнего буддийского храма. Часовщик собрал туда группу скептиков, разочаровавшихся в официальной медицине. Отдых там и вправду был полезен для здоровья — тихо, воздух чистый, вода в ручье прозрачная, телевизора нет. Последний этап пути туда пришлось проделать на фуникулере — автомобильную дорогу закрыли из-за оползня.

Одиннадцать веков назад здесь бродил святой Гёги, учил доброму и вечному. Ему и посвящен храм. Во времена Гёги зеленая лесная лава разливалась до горизонта, а теперь с вершины были видны облепившие подножье бетонные джунгли, которые уже готовились к штурму горы. Что тут поделаешь — с восьмого века население страны выросло в двадцать пять раз. Жить ведь где-то надо. Утешало одно: японцы стали жить необыкновенно долго, а молодежь потеряла инстинкт размножения. До депопуляции было рукой подать. В связи с этим можно было надеяться, что бетон все-таки не доползет до вершины.

Кормили в доме отдыха по-монастырски, то есть очень полезно для здоровья и очень скудно. Вечером вообще ничего не полагалось, кроме чашки горячей воды, в которой болтался какой-то вековой корешок. Словом, живот подводило, так что после завершения своего переводческого дня я отправился в крошечную харчевню, расположенную у фуникулерной станции. Харчевня называлась «У святого Гёги». Немногочисленные паломники уже вернулись в свое бетонное царство, и я был в харчевне единственным посетителем. Меня обихаживала женщина лет семидесяти. Когда я увлеченно поглощал сваренную ей лапшу, она уселась напротив и так же увлеченно следила за мной. Она сидела, уперев локти в стол, и была похожа на мою бабушку Аню. Та тоже любила понаблюдать, как ее малолетний внучок хлебает кислые щи, до которых я был большой охотник. Когда я покончил со своей глиняной миской, японская бабушка тут же поднесла другую. Я стал было отнекиваться, но она посмотрела на меня с укоризной: «Денег не надо, кушай на здоровье. Ты похож на моего мужа, только он был моложе тебя и красивее. Его убили на войне. Кушай на здоровье и вспоминай бабушку Осиму».

Я вернулся в Москву и иногда вспоминал Осиму. Уж больно она была похожа на бабушку Аню. Через несколько лет я снова оказался поблизости от той самой горы. Дорога была снова закрыта из-за оползня, который случился уже на другом повороте. Я поднялся на фуникулере и вбежал в харчевню. Бабушка сидела напротив какого-то не слишком видного пожилого японца и приговаривала: «Ты похож на моего покойного мужа, только он был моложе и красивее, кушай на здоровье». Осима меня не признала, я не стал навязываться.

* * *

Симпатичная девушка в ресторане черногорского Петроваца предлагала купить у нее цветы, но я отказался: на ближайшей лужайке росли такие же — рви не хочу. А вот тощий кот приметил, как я уплетаю рыбу, и притащил мышку. Он положил ее к моим ногам, предлагая честную сделку. Я растрогался и спустил к его лапам кусок рыбы. Кот заурчал от удовольствия и заглотил кусок, но я мышку есть все-таки не стал. В Черногории много мышей, но все они на мой вкус худоваты. Оттого и местные коты получаются такими же тощими. Прямо сердце кровью обливается. Но зато какие роскошные здесь водятся жиголо! Любо-дорого посмотреть, как вальяжно и с чувством собственного достоинства они прогуливают по набережной подвядших заезжих дам! Все соки земли и моря достались только им.

* * *

Спецвыпуск одного полугламурного журнала был посвящен Эфиопии. Презентация проходила в московском магазине «Книжный мир». Сначала белокожий ученый докладчик уныло пересказал основные вехи непростой эфиопской истории. Потом вальяжный ведущий принялся расписывать достоинства владельца только что открытого ресторана эфиопской кухни так красочно, как будто предлагал немедленно сожрать его на месте. Тот застенчиво улыбался, обнажая белые-пребелые зубы и колыхаясь приятно упитанным телом. Потом настал черед черного-пречерного третьего секретаря эфиопского посольства, который замученно начал свою речь про мир и дружбу так: «Русские и эфиопы очень похожи друг на друга». Тут слушатели стали недоуменно переглядываться, а некоторые дамы даже потянулись в сумочки за зеркальцами и принялись удивленно рассматривать себя. Но это не смутило третьего секретаря. Стало ясно, что он далеко пойдет.

* * *

Владелица ресторана переговаривалась с французской парфюмерной фирмой о сотрудничестве. Сотрудничество заключалось в том, чтобы кормить сотрудников фирмы русскими пирогами, борщом и прочим. Договориться было непросто — дело не ограничивалось пирогами. Распространитель парфюма желал, чтобы его деловой партнер выглядел политкорректно и красиво. «Вы ведь готовы присоединиться к нашей программе поддержки инвалидов?» — «Да, конечно. Но только мы не можем держать безногих официантов и слепых поваров». — «Да, понятно, это у вас специфика такая, жаль, но ничего не поделаешь. Но хоть матери-одиночки у вас имеются?» — «А вот таких у нас полным-полно!»

Договаривающиеся стороны остались довольны друг другом.

* * *

Ваби и саби — ключевые понятия японской эстетики. Если вкратце, то «ваби» — это такая неприкрашенная красота, а «саби» — это тоже неприкрашенная красота. В чем между ними разница — уловить трудно. Наверное, именно поэтому эти слова отличаются одно от другого всего на одну букву. Наверное, именно поэтому об этих категориях так много, так нудно и так мутно спорили выдающиеся японские умы. Отзвук этих средневековых дискуссий был услышан и в нынешней России. Какой-то московский любитель мутного не погнушался назвать свой ресторан «Ваби-саби». Побывав там, исследовательница средневековой японской литературы Елена Дьяконова меланхолично поделилась со мной своим кросс-культурным выводом: «Назвать японский ресторан „Ваби-саби“ — всё равно, что окрестить пельменную „Критикой чистого разума“».

Александр Мещеряков