Про адаптивность

Между прочим, турецкий городок Каш на берегу Средиземного моря полон очарования. Дорога туда отбита у гор, вьется и не кончается. Внизу — то бездонная пропасть, от которой кру́гом идет равнинная голова, то бескрайнее синее море с воображаемыми парусами. Счастье!

Ехали автобусом от Антальи, остановились перекусить. Глухо замотанные в платки турчанки подкладывали под огромный чан дрова, мешали шестами огнедышащее варево, пот стекал по круглым щекам. Всего двадцать лет назад они бегали на дискотеку и строили парням черные глазки, а теперь центр тяжести у них ухнул вниз, такую бабу не сдвинешь с места. А варево у них получалось отменное. От грубо сколоченных столов слышалось увлеченное чавканье, народу полно. В основном шоферня. Эти-то знают толк в толстых бабах и сытной пище. В их картине мира худым нет места.

В самом Каше турок меньше, чем иноземцев. Что вы хотите — лето! Люди из стран посевернее слетаются сюда за жгучим солнцем, от которого бегом бегут прожженные аборигены. На набережной — памятник летчику, сражавшемуся против Антанты во время Первой мировой войны. Вокруг него кучкуются англичане, французы, русские, немцы. Лижут мороженое, нехотя сорят расплавленными словами. Жарко! Кто теперь помнит про Антанту? Турция нынче в НАТО. Там же и англичане, и французы, и немцы. Только русские потерялись по дороге. Крошечная военно-морская база за стриженной зимними ветрами проволокой совсем рядом, но никто не фотографируется на ее фоне — дураков нет. Туристов больше манят раскаленный пляж и предусмотрительно построенный для них древними греками амфитеатр. Там превосходная акустика, там темными вечерами под яркими звездами знойные красавицы и млеющие красавцы томно поют о прошлой и грядущей любви. Турки вообще ценят всё сладкое, в особенности рахат-лукум. Но лучше всего у них получается кебаб. Всё вместе это смиряет их с ужасами, происходящими в большом и призрачном мире.

Тут и сям — толстокаменные ликийские гробницы, похожие издалека на мусорные баки. Приезжие и вправду кидают туда жестянки и склянки. А что тут такого? Кто теперь помнит про ликийцев, кроме них самих?

Одуревшие от жары бездомные дворняги валяются, словно пьяные мужики, на мостовых, сработанных из плотно пригнанных разномастных камней, отполированных веками до ювелирного блеска. В Каше мало деревьев, кошкам некуда карабкаться и негде точить когти. Но это только первое впечатление.

Балкон моей гостиничной комнаты располагался в десяти метрах от горы, от которой царь природы оттяпал рваный кусок с помощью рычащего механизма. Получилась почти вертикальная стена, из трещин которой выбивается жесткая жизнелюбивая трава. Утром, когда еще прохладно, кошки карабкаются по расщелинам вверх, оттачивая свое акробатическое мастерство и когти. Они посылают человечеству телеграмму: ко всему привыкаешь, мур-мур, ко всему можно приспособиться. Мур-мур — и жирная точка.

Мне особенно глянулась нарядная пестрядка с рыжим огневым хвостом. Из каких кочевых племен происходят ее любвеобильные предки? Забравшись на крошечный уступчик, она лениво следит, как я гоняю на балконе свои утренние чаи. Она смотрит на меня сверху вниз. Я назвал ее как умел — Гюнеш, но она не откликалась. Может, из-за моего неприятного акцента, а может, потому, что не охоча до чаю.

* * *

В начале 1990-х все мы зажили трудно. Зарплату когда платили, а когда нет. Пытаясь спастись, мой родной Институт востоковедения запустил к себе какую-то мутную норвежскую фирму, но по неведомым мне финансовым причинам она не могла расплатиться за аренду деньгами, а потому вместо них каждому сотруднику выдали по китайскому сервизу из грубой черной глины. Никогда не видел в институте столько научных работников, сколько в день той раздачи.

А вот мой знакомец Эдуард сумел обзавестись чудесным заработком. Он плюнул на свой филфак, спускался с утра пораньше в подземный переход рядом с домом и покупал газеты. Газет тогда выходило видимо-невидимо, в переходе стояло бесцензурное время. Сроку жизни им была положена неделя-другая. Эдуард покупал газеты и относил их в итальянское посольство. За это ему давали доллары. Посольство переправляло газеты в итальянскую же библиотеку. Тамошнее собрание российской прессы того времени будет, полагаю, побогаче, чем в Ленинке (точно знаю, что денег на подобную дребедень там не наскреблось). Но факт остается фактом: нагрянувшая свобода застала врасплох и развязала языки. Казалось, крикни погромче — и всё встанет на свои места.

Я и сам пописывал: было приятно, что, в отличие от научных сочинений, газетная публикация выходит быстро — когда ты еще не остыл и не успел переменить своих мнений. Журналистика того времени казалась занятием полезным и честным, но отрезвление наступило быстро. Первая статья в орган печати шла на «ура», редактор произносил сакраментальное «вы — наш автор!», вторая публикация проходила неплохо, а вот с третьей уже возникали проблемы. Я не трогал политику, а писал про нашу культуру, не подделываясь под политический, мировоззренческий и стилистический курс издания. И с третьего раза это начинало редактора раздражать. Идея о том, что переименовывать Ленинград в Санкт-Петербург есть такой же большевизм, как и превращение Петрограда в Ленинград, понимания не находила. Когда я обнаружил, что автобиография Ельцина скроена по лекалам русской народной сказки в ее детском переложении, то пришел в неописуемый восторг. Отправился в казавшийся дерзким еженедельник «Столица». Редактор со скучными и циничными глазами спросил: «У вас что?» — «Статья про Ельцина» — «А вы знаете, что мы теперь Ельцина ругаем?» — «Да я его не хвалю и не ругаю» — «Это плохо». Пришлось уйти оттуда навсегда.

Те статьи, которые все-таки выходили, оказывались порезанными. Временами ты не узнавал своего текста. Объяснение? «В полосу не встало». — «А почему мне не сказали?» — «Некогда было. Это же газета».

Эдуард покупал газетки, а я в них писал. Правда, наши доходы различались радикально. Гонорар платили раз в месяц, но и этого месяца оказывалось достаточно, чтобы из-за сумасшедшей инфляции он превратился в прах. А доллар в это время разбухал на глазах.

В общем, с журналистикой я завязал. Эдуард же, наоборот, прикипел к ней. Правда, он изменил свой профиль: сам стал писать, потому что хотел самовыражаться. Дело понятное: все-таки человек с претензией — закончил университет, филолог. К тому времени инфляция поутихла, а некоторые особенно пронырливые издания обзавелись спонсорами и стали платить гонорары в валюте. Словом, Эдуард снова жил припеваючи.

Один раз мы столкнулись с ним на Арбате, вид у него был довольный и сытый, он предложил выпить «по чашечке кофе». Я стал было отказываться, но Эдуард с криками «плачу́!» все-таки затащил меня в новомодное кафе и тут же заказал коньяк. На вопрос о делах отвечал: «Видишь, какая штука. Раньше я заканчивал свой рабочий день в девять утра, а теперь приходится корпеть ночами. Зато работа творческая». Вытащил из портфеля газету. «Вот, здесь у меня материальчик на целую полосу про то, какую косметику употребляют африканские политики». Перед глазами у меня явилась фотография исковерканного инициациями черного лица. Фотография была цветной, тогда это было в диковинку. Я отреагировал как-то слабо, Эдуард, похоже, расстроился и достал другую газетку с аршинным заголовком: «Тридцатилетняя дочь зарезала свою двадцатилетнюю мать». От ужаса я снова промолчал.

Эдуарда развозило на удивление быстро. Наверное, сказывались бессонные ночи. Он воскликнул с вызовом: «Конечно, мне платят доллар за строчку, но и грамм коньяку тоже, между прочим, стоит рубль!» Задумался, уронил голову на стол, пробормотал: «И ведь всё придумал, подлец!» Поднял мутные глаза на меня, прошелестел: «Как бы не скурвиться…»

На улице мы с Эдуардом больше не сталкивались. Думаю, пошел на повышение, разъезжает в шикарном автомобиле, пешком не ходит, так что я за него не волнуюсь. Люди с языком без костей ценились всегда.

Александр Мещеряков