Ночью штормило, за окнами завывало, но к утру ветер стих, а когда гость проснулся и раздвинул портьеры, ярко светило солнце и ничто уже не напоминало о непогоде. Окно выходило на запад, и гость сумел рассмотреть вдалеке песчаный берег и белые буруны набегавших волн.
Хозяин знал привычки гостя: знакомы они были давно. Дожидался в столовой, читая утреннюю прессу. В Вест-Кирби Герберт приехал вчера вечером впервые; обычно они с встречались в Лондоне, но на этот раз Герберт от приглашения не отказался, хотя дорога была неблизкая: восемь часов поездом до Ливерпуля, где Олаф встретил гостя на машине, и почти час (ветер как раз набирал силу, еще и в короткий ливень они попали по дороге) ехали до городка, расположенного на берегу Ирландского моря.
— Прекрасное утро! — воскликнул Герберт, войдя в столовую. — И цвет моря удивительный, никогда такого не видел: темно-зеленый с синим, да еще и буруны.
— Хорошо выспались? — спросил Олаф с улыбкой. Спал гость прекрасно: храп разносился по всей квартире.
Агнес, услышав разговор, принесла поднос с кофейником, молочником, чашками и сахарницей.
— Дорогая миссис Стэплдон! Позвольте вам помочь! — Герберт весь светился от удовольствия. — Рад вас видеть! Вы так редко бываете в Лондоне… Кстати, где Мэри и Джон?
— Мери в колледже, Джон в школе, — объяснил Олаф. — Дорогая, побудешь с нами?
— У меня в одиннадцать встреча с Меридит, но я непременно вернусь к обеду. Сейчас мисс Олмер приготовит омлет с бэконом. Вам и без меня есть о чем поговорить, верно? — она улыбнулась гостю, и тот благодушно ответил:
— Еще бы. Нет собеседника лучше Олафа.
— И собеседницы лучше Агнес, — добавил Олаф, обняв жену за плечи.
* * *
Хозяин предложил пройтись до берега, но гость вежливо отклонил предложение: идти почти милю по влажному после бури песку — небольшое удовольствие. Но погода была хорошей, стало даже припекать, и друзья расположились в удобных креслах на берегу небольшого озера Лук, в десятке ярдов от дома.
— Прекрасно, — сказал гость, подставив солнцу лишенное загара лицо. — И теперь, наконец, я могу сказать, что ваша книга — я как раз вчера в дороге закончил ее читать — произвела на меня… — он помедлил, подбирая слово, — оглушительное впечатление.
— Да, именно оглушительное! — воскликнул он, когда Олаф улыбнулся и покачал головой. Ему, конечно, нравилось, когда его книги хвалили и обсуждали, но не любил слишком восторженных отзывов.
— Можете мне поверить, — гость понял состояние хозяина и заговорил спокойно, рассудительно и убежденно. — В вашей книге столько идей, что хватит на десяток… пожалуй, даже на сотню. Хотите, перечислю? Я запомнил. Пожалуй, не все, не стану преувеличивать, но те, что показались поистине великолепными.
Олаф покачал головой.
— Скажите, Герберт, — произнес он, глядя гостю в глаза, — каков, по-вашему, протагонист? Скажу честно, впервые для меня — лично для меня как автора… читатель может быть другого мнения… в этой книге важны не только идеи, но и личность героя. Рассказчика. То, что он делал, он творил по зову души, по велению сердца. Я хотел, чтобы читатель поставил себя на его место и подумал: «Смог бы я?» Не физически, конечно, — добавил Олаф, увидев сомнение в глазах гостя, — а в желании. В стремлении. В надежде, наконец.
Гость задумчиво посмотрел на безоблачное небо.
— Вы меня поразили еще раз, Олаф, — медленно произнес он. — Я полагал, ваша книга — об идеях, о науке, о вере и надежде, о Вселенной, наконец. Личность рассказчика? Признаюсь, я об этом не думал. Он… Нет, как личность он меня не убедил.
— Значит, все-таки моя неудача, и вы это признали, дорогой Герберт. Если бы вы, создавший галерею персонажей с убедительнейшими характерами, сказали о рассказчике доброе слово, я был бы счастлив.
— Но ведь…
— Погодите. А получился еще один роман идей.
— И это вас гложет? — Уэллс надвинул на лоб шляпу, прикрываясь от солнечных лучей. — Напрасно. В фантастике… мы ведь говорим о фантастике, верно? В фантастике существует два типа романов. Приключения духа, идей, мыслей. И приключения тела, столкновение характеров, противоречия желаний. Обычно авторы… я в том числе… стараются создавать коктейли из этих вариантов. У кого-то получается, чаще — нет. В чистом виде романы идей встречаются чрезвычайно редко. Как золотые слитки на приисках. Ваша книга…
— Хорошо, — перебил Стэплдон. — Я хотел написать нечто вроде «Освобожденного мира», а получились вариации на тему «Последних и первых людей».
— Господь с вами, Олаф! — воскликнул Уэллс. — Если сравнивать, чего я очень не люблю, мне показалось, что ваша книга написана под определенным влиянием «Эксперимента со временем» нашего друга Данна.
— Охотно это признаю, — не стал спорить Стэплдон. — Вы, наверно, обратили внимание, что люди в моей книге умеют пользоваться разными измерениями времени.
— Конечно. И объясните мне, бога ради, как время может иметь несколько измерений. В книге Джона это был самый трудный для меня момент. Наблюдатель второго уровня может видеть сразу всю жизнь простого человека — от рождения до смерти. Наблюдатель третьего уровня видит всю жизнь наблюдателя второго уровня. И так далее… До бесконечности, доступной только для высшего наблюдателя — Бога.
Стэплдон кивнул. Десять лет назад, когда он только начал преподавать философию в Ливерпульском университете, книга Данна его поразила. Он рассказывал о ней на лекциях, рассуждал со студентами о природе времени в разных проявлениях и думал…
— Это и есть разные измерения времени? — спросил Уэллс.
— Нет, Герберт. Это разные уровни, но в каждом время течет одинаково — от прошлого к будущему.
— Я так и думал, — кивнул Уэллс. — С Джоном я не встречался давно… сколько же… лет пять или шесть, да и то в лондонской суматохе нам так и не удалось посидеть вечером за бокалом вина и поговорить обо всем, что мне осталось непонятным в его книге. Время — нечто реально существующее, как, скажем, мировой эфир, в котором мы плывем только в одном направлении — из прошлого в будущее? Или время — нечто, существующее только в нашем сознании, и в таком случае мы можем заставить время двигаться… куда? Кто, по-вашему, прав? Кант? Эйнштейн? Наш общий друг Данн?
Стэплдон слушал, вглядываясь в темную точку на далеком горизонте — на границе между пронзительной синью успокоившегося моря и яркой голубизной неба. Точка будто сшивала две несовместимые структуры.
— Измерение моря, — тихо произнес Стэплдон. — Измерение неба. Они реальны, Гербет, или существуют только в нашем воображении?
— Измерения? — с недоумением спросил Уэллс. — Мы, видимо, говорим о разных вещах, Олаф.
— Нет, Герберт… Что вы скажете о музыкальных измерениях? Измерениях творчества? Измерениях разума, наконец?
Уэллс покачал головой.
— Олаф, вы рассуждаете сейчас как поэт, воспринимающий реальный мир таким, каким ощущает его даже не сознание, а нечто в глубине души. Мне это знакомо, как, вижу, и вам. По-своему видит мир художник. Мир Рембрандта и мир Гогена — разные миры. В один я могу войти, другой мне чужд. Измерение разума, говорите вы? Измерение творчества? Извините, Олаф, вы сейчас кто? Философ? Художник? Музыкант? То, что вы говорите, — метафора? Образное представление?
— Мы говорим об измерениях, Герберт. Только об измерениях.
— Объясните, — коротко сказал Уэллс и всем корпусом повернулся к Стэплдону. Тот по-прежнему разглядывал темную точку на горизонте. Возможно, она двигалась. Возможно, нет. На бесконечной линии соприкосновения неба и моря движение точки если и было, то не ощущалось взглядом.
Всё относительно… Движение и покой.
— Тридцать лет назад, — задумчиво, будто самому себе, сказал Стэплдон, — Минковский описал четырехмерное пространство-время. Три измерения пространства и одно — времени. Но математика, Герберт, способна на большее. Можно описать мир с одним пространственным и тремя временными измерениями. Можно описать мир с пятью измерениями — это сделал Калуца шестнадцать лет назад.
— Знаю, — перебил Уэллс. — Но это реальные…
Он осекся.
— Вот видите, — добродушно отозвался Стэплдон. — Конечно, реальные — то есть описанные уравнениями, логически связные. Но можете вы представить себе пятое измерение? Нет? Вы знаете, что оно существует, но представить не способны. Измерение культуры, измерение музыки… В отличие от пятого измерения пространства, измерение музыки вам доступно, вы можете в нем жить.
— Вы называете музыку измерением?
— А чем же еще? Можно сказать, что музыка — порождение человеческой фантазии. Можно сказать: музыка — голос души. Можно дать музыке множество иных определений, но верным будет только одно: музыка — измерение в многомерном пространстве. Как и любая координата, музыка определена: законы высоты звука, гармоний, совмещений. Вы согласны со мной?
Уэллс промолчал. Смотрел на море, пытался найти взглядом, что же упорно разглядывал Олаф, что он видел, что считал сейчас точкой опоры. Сам он видел колеблющуюся, расплывчатую, смазанную границу, отделявшую измерение неба от измерения моря. Если надеть очки… Очки лежали в футляре, футляр в боковом кармане пиджака, Уэллсу не хотелось сейчас делать ни одного движения. Он не видел то, что видел Олаф.
Был он согласен?
— Дверь в стене, — сказал Уэллс.
— Прекрасный рассказ! — воскликнул Стэплдон. — Лучший ваш рассказ, Герберт! Тайна, мечта, сбывшееся и несбывшееся! Но… При чем здесь другие измерения? Ваш сад мечты — такой же трехмерный мир, как наш. Другой мир, да. Притягательный и зовущий. Этот рассказ я много раз читал вслух Мэри, когда она была маленькой. Потом пробовал читать и Джону, но, извините, Герберт, он послушал и сказал: «Ну, сад, цветы… красиво… и что?»
— Он не понял… — пробормотал Уэллс, — а вы…
— Не объяснил, — согласился Стэплдон. — Разве это можно объяснить, Герберт? Это или воспринимаешь, или нет. Объяснить мечту? Объяснить стихотворение?.. Но я ведь не о том. Сад — не другое измерение, а тот же трехмерный мир, только другой, лучший.
— Люди как боги, — напомнил Уэллс.
— То же самое, Герберт! Другой мир. Другой трехмерный мир. Ощущаете разницу?
— Пожалуй… — протянул Уэллс. — Если давать определения.
— Герберт, вы думаете, что, если я философ, то на всё смотрю с позиций, не имеющих четких определений? С позиций более общих, нежели физика или математика? Так многие думают о философии. Логика, рассуждения, попытки понять то, что наукам неподвластно, подняться над ними, увидеть общность мироздания. Но подумайте: философия — тоже измерение. Одно из измерений мира. Мы познаём мир самыми разными способами, зачастую настолько далекими друг от друга, что они выглядят несовместимыми. Наука и философия. Философия и вера. Вера и религия.
— Вера и религия? — с недоумением переспросил Уэллс.
— Конечно! Вера возможна без религии, верить можно во что угодно. Религия без веры в бога не существует, что бы ни говорил господин Эйнштейн о своем религиозном чувстве.
На этот счет Уэллс имел свое, выстраданное мнение, он даже открыл рот, чтобы возразить, но Стэплдон его не слушал.
— А вы представьте, — с энтузиазмом продолжал он, — мир, вселенную, реальность как нечто многомерное. Математики это представляют легко — у них есть гильбертово пространство, где они чувствуют себя хозяевами. Физики представляют с трудом, для них уже и пятое измерение непредставимо. А писатели… О, для них…
— Для нас, — поправил Уэллс.
— …И не только для них существует лишь наш трехмерный мир — длина, ширина, высота. И время, конечно, но время непредставимо, оно течет, оно несется, плетется черепахой, замирает… «Остановись, мгновенье!» Но если существуют три измерения пространства, то почему не существовать трем измерениям времени? Или десяти? Или миллиону?
— О, да, — кивнул Уэллс. — Конечно, я помню. В «Создателе звезд». Но ваше многомерное время, как мне показалось, по сути, наша свободная воля, вы ведь это имели в виду? Оказавшись на распутье, человек выбирает, как и куда двигаться дальше. Он выбирает путь, и это одно измерение времени, мы в нем живем. Но у человека есть возможность сделать другой выбор, и тогда время для него свернет, и это вы назвали другим измерением времени. Я верно понял?
Стэплдон кивнул.
— Там дальше…
— Да, я помню. Человек может пойти по всем тропам жизни одновременно, создавая разные временные измерения и, таким образом, разные истории.
— Верно, — улыбнулся Стэплдон. — Многочисленные измерения времени. Они существуют, когда возникают одновременно… Простите за кажущуюся тавтологию.
— Вы считаете — кажущуюся?
— Конечно. Иначе просто не выразить… Надеюсь, вы понимаете, Герберт.
— Надеюсь, — вздохнул Уэллс. — Но это… необычно.
— Однако три измерения пространства существуют одновременно! Почему бы измерениям времени тоже…
— Не буду спорить, — Уэллс демонстративно поднял руки. — Но у вас этих измерений бесконечно много, и это в голове не укладывается, уж простите.
— Почему, Герберт? Космос заселен огромным количеством разумных цивилизаций. С этим вы согласны?
— Гм… Ну, не знаю. Допустим. В том смысле, что допустить-то мы можем. Если уж Джордано Бруно…
— Вот! Авторитет, да? Не чета мне, — Стэплдон заразительно рассмеялся. Рассмеялся и Уэллс.
— Значит, согласны, — Стэплдон ударил кулаком по колену. — И каждое разумное существо постоянно оказывается на перекрестке многих дорог, а комбинация направлений всякий раз иная! И значит, каждое мгновение космического времени рождается бесконечное количество отдельных вселенных. Бесконечное число ответвлений времени. Измерения, точнее говоря.
— Бесконечное количество… — Уэллс произнес эти слова, будто подчеркивая, пробуя на вкус.
— Космос бесконечно велик… — Стэплдон, казалось, утратил интерес к спору. Рассеянным взглядом обвел, будто вставил в рамку, песчаный пустынный берег.
— Непременно перечитаю «Создателя звезд», — сказал Уэллс. — Новым взглядом. С новыми мыслями.
— Смотрите, Олаф, — показал он рукой спустя минуту, проведенную в молчании, — точка на горизонте, видите? Она передвинулась.
Стэплдон посмотрел из-под ладони.
— Это шхуна старого Брисбена из Талакра, возвращается после ночного лова. Талакр, — пояснил он, — поселок на противоположном берегу залива Ди. Сегодня, после бури, небольшая дымка, а при очень ясной погоде можно увидеть другой берег, тут расстояние две морские мили. Брисбен, правда, предпочитает измерять в кабельтовых.
— Это сколько же? — спросил Уэллс, пытаясь вспомнить.
— Двадцать. Кстати, по Брисбену можно сверять время, — улыбнулся Стэплдон. Отвернул рукав и взглянул на часы. — Час пополудни. Пора. Агнес ждет нас к обеду.
* * *
На обед подали суп с овощами и телячье рагу. Миссис Стэплдон была мила, улыбчива, рассказала несколько веселых историй из городской жизни, а вернувшийся из школы Джон показал отцу свои упражнения по геометрии. Стэплдон похвалил сына, поцеловал жену и пригласил гостя в кабинет, куда им принесут кофе и где можно будет продолжить беседу.
В кабинете Уэллсу понравилось. Ему всё нравилось в этом доме, в этих людях, а прежнее уважение к профессору Стэплдону сменилось изумлением перед его уникальным умом, удовольствием от утренней беседы и предвкушением продолжения. На полках в кабинете Уэллс разглядел корешки и своих книг: «Мистер Блетсуорси на острове Рэмпол», «Человек-невидимка», а на журнальном столике лежало первое издание «Освобожденного мира» в синем переплете и со множеством бумажных закладок. Книгу внимательно читали, отметил гость с удовольствием.
Погрузившись в глубокое кресло, Уэллс хотел спросить, что думает Олаф о последних не очень веселых событиях в Европе, но Стэплдон открыл секретер, достал десяток скрепленных степлером листов с машинописным текстом и, перелистав, протянул гостю. Выглядел хозяин смущенным, и причину смущения объяснил сразу:
— Это, — сказал он, — я не показывал никому. Может, и не покажу. Написал в перерывах, работая над «Создателем звезд». Хочу, чтобы вы прочитали, дорогой Герберт, и сказали свое веское слово. Это… хм… возникло будто само собой… выплеснулось, когда я писал об измерениях времени. Я тогда подумал об измерениях пространства. Пятимерное, десятимерное, многомерное… «Создатель звезд» — книга скорее философская, обобщающая, рожденная разумом, а не чувством. И мне захотелось пропустить через судьбу конкретного человека… Я, вы знаете, рассказов не писал. Вот единственный мой опыт, и я опасаюсь, что такой корифей, как вы…
— Да полно, Олаф! — воскликнул Уэллс и взял бумаги из руки Стэплдона. — Вы как нерадивый студент перед профессором, ну, право. Здесь немного, я сейчас же и прочитаю.
Стэплдон опустился в кресло напротив гостя.
— Позвольте, — сказал он, — я немного расскажу… Это — краткая история жизни женщины…
— Вот как? — удивился Уэллс.
— Более того — это в какой-то степени история детективная.
— Действительно, на вас совсем не похоже, — Уэллс перелистал страницы, взгляд зацепился за имена. Леди Элизабет. Сэр Эндрю, эсквайр. И констебль упоминается…
— Поэтому хочу объяснить… Действие происходит в деревне — действительно есть такая деревня к югу от Ливерпуля. Жил там хороший человек, жил бобылем, а однажды в деревню переехала из Лондона красивая одинокая женщина, Элизабет, и эти двое… Я хотел описать, как родилась их любовь, но боюсь, не получилось, поэтому не судите строго. В общем, они стали жить вместе. Элизабет часто бывала в деревне — одна и с Эндрю, прекрасно ладила с женщинами, но вдруг… исчезла. Перестала появляться на людях, а молочница и печник рассказывали, что хозяйку не видно и в доме. Кто-то поинтересовался у сэра Эндрю, не случилось ли чего с леди, на что тот, смутившись, сказал, что леди Элизабет уехала к сестре в Эдинбург. Но люди не поверили. Никто не видел, как она уезжала. Пошли разговоры, что, дескать, сэр Эндрю сожительницу убил… ну, глупости… Однако, сельский констебль как-то явился к сэру Эндрю домой, и хозяин отвел его в комнату, где на стене в раме висела картина, на которой в полный рост была изображена леди Элизабет. Констебль поразился сходству и мастерству художника: женщина выглядела живой, он не увидел ни единого мазка… Вы понимаете, к чему я клоню, Герберт?
Уэллс покачал головой.
— Напрасно, — сказал он, — вы пересказываете сюжет, дорогой Олаф. Я вижу — этот рассказ очень для вас важен. Вы нервничаете. Позвольте, я прочитаю, а потом обсудим.
— Да-да, — поспешно проговорил Стэплдон. — Надеюсь, вы поймете, о чем я там…
— «Зеленый луч», — прочитал вслух Уэллс. — Красивое название.
И погрузился в чтение. Стэплдон следил взглядом, сцепив ладони и крепко сжав губы.
Пару первых страниц Уэллс перевернул быстро, следующую — медленнее, а остальные читал, перечитывал, качал головой, бросал быстрые взгляды на Стэплдона, а когда осталась последняя страница, Стэплдону показалось… нет, наверно, почудилось… что в глазах Уэллса блеснула слеза.
— Боже… — тихо произнес Уэллс, закончив чтение. — Вы меня поразили. Это… прекрасно.
— Вы так считаете? — так же тихо спросил Стэплдон.
Они долго молча смотрели друг другу в глаза. Только так — без слов — Уэллс сумел выразить свои чувства. Восхищение? Осознание? Понимание…
— Позвольте, — сказал Уэллс, — я кое-что прочитаю вслух. Вы-то это писали, а я хочу закрепить в сознании, правильно ли понял вашу мысль… и ваше страдание.
— Мое страдание, — эхом повторил Стэплдон.
— Вы ведь намеренно сделали себя самого тем человеком, кто раскрыл тайну.
Стэплдон не произнес ни слова, а Уэллс, приблизив текст к глазам (очки он так и не надел), стал читать вслух.
«Мы не знаем собственных возможностей. Откуда берется ясновидение, чтение мыслей, удивительные случаи излечения, странные возможности Гарри Гудини и способности индийских йогов жить без дыхания в течение долгих месяцев? Не нужно искать мистических или сверхъестественных объяснений. Мы существуем в огромном числе измерений нашего мироздания и изредка пользуемся своими вполне естественными возможностями. А чаще — не пользуемся, не умеем»…
Он открыл следующий лист.
«Когда рождается человек, это вовсе не означает, что он — его «я», его неповторимая личность — только в этот момент начинает существовать в природе. Нет, возникают лишь четыре дополнительных измерения, ничтожное дополнение ко всем прочим. А когда человек умирает, эти четыре измерения — всего лишь четыре из великого множества! –перестают быть, но наше истинное «я», возможно, даже не ощущает потери».
И дальше — вот.
«Оно, это существо, может жить в огромном числе измерений, но смерть властна и над ним. Как оно умирает, скажите? Исчезают какие-то измерения? И не может ли случиться так, что существо это настолько старо, что полная смерть неизбежна, и измерения его отмирают одно за другим, их становится меньше и меньше. Я не знаю, в какой последовательности это может происходить, но то, что мы видели… Из огромного числа измерений остаются пять или шесть, а потом четыре, три, два…»
Уэллс сложил листы.
— Портрет леди Элизабет… Это ведь была она — всё еще живая и любимая? Она была многомерной личностью, но прочие измерения умерли, остались два, и сэру Эндрю пришлось поместить любимую женщину на холст…
Стэплдон кивнул.
— Представляю, в каком кошмаре он жил, — пробормотал Уэллс.
— И чтобы хоть как-то объяснить происходившее, — продолжал он, — сэр Эндрю пригласил знакомого философа… вас.
Стэплдон кивнул.
— «Я видел, как она умерла, — медленно заговорил он, цитируя собственный текст. — Пространственных измерений уже не было, осталось единственное — время. Чистое время. Она еще была жива, а потом и это последнее измерение исчезло, смерть стала абсолютной. Последний луч. Яркий зеленый луч, как при заходе солнца. Такой удивительный… Как улыбка. А потом луч погас»…
— Зеленый луч, — Уэллс был потрясен. — Никто не смог бы лучше рассказать о человеке, живущем… жившем… в множестве измерений. Никто.
— Вы.
— Тем более я, — отрезал Уэллс. — Вы должны это опубликовать, Олаф. Почему вы не включили рассказ в книгу?
— А вы бы включили, Герберт? — глухим безжизненным голосом спросил Стэплдон. — Где «Создатель звезд», и где «Зеленый луч»…
Помолчав, Уэллс вынужден был признать:
— Вы правы. Эти тексты несовместимы. Как лед и огонь.
— Да, — кивнул Стэплдон. — Лед и огонь. Точно.
Поднялся, подошел и взял из руки Уэллса скрепленные листы.
Уэллс понял, что собрался сделать друг, и сказал:
— Не надо…
Неуверенно и тихо. Вспомнил, как много лет назад, перечитав только что опубликованную «Дверь в стене», за одну бессонную ночь написал продолжение, а утром, поняв несовместимость этих двух, казалось бы, похожих текстов, без жалости сжег рукопись в камине.
Камина в кабинете не было. За окном загудел ветер, капли дождя потекли по стеклу. Начинался шторм. «Надеюсь, — подумал Уэллс, — старый Брисбен успел вернуться в Талакр».
Стэплдон медленно и ожесточенно рвал на части каждый лист… на две… еще на две… и бросал в мусорную корзину мелкие обрывки.
Измерение творчества… Измерение любви… Измерение жизни.
Павел Амнуэль
Примечание. В тексте цитируются отрывки из книги Олафа Стэплдона «Создатель звезд» (перевод О. Колесникова). Рассказ «Зеленый луч» можно прочитать в Библиотеке Мошкова: fan.lib.ru/editors/a/amnuelx_p_p/text_0190.shtml
(2 оценок, среднее: 4,50 из 5)
Загрузка...