Диалоги Бонгарда и Нюберга о построении машинного мышления (1957–1968)

На мой взгляд, названный предмет представляет исключительный исторический интерес: тогда шла эпоха покорения космоса, заря компьютерной эры, еще совсем недавно (в 1953 году) совершили свое открытие Крик и Уотсон, и отсюда проистекал энтузиазм наших биофизиков, особенно Ефима Либермана: вот же она, универсальная машина Тьюринга, воплощенная в как раз «то, что требуется»: прочная молекулярная лента, универсальный биологический носитель информации.

Разговоры (научно говоря, диалоги, а по факту — препирательства) двух уникальных личностей, Михаила Моисеевича Бонгарда ¹ и Николая Дмитриевича Нюберга, проистекали у нас на глазах или, по крайней мере, были отдаленно слышны (если двери в кабинет Николая Дмитриевича были прикрыты).

Вряд ли в этих разговорах было что-то очень новое для профи, но они велись среди нас, профанов; нам это было увлекательно, несмотря на внутренний душевный протест. В то время многое было внове, а нашим девизом уже было: «Сетчатка есть часть мозга, выдвинутая на периферию» (читай: «Вот ужо разберемся с этим, тогда увидите!»).

Мое описание будет носить характер подстрочника для сценария кинофильма о «науке, как она есть на самом деле» (вариант «…от первого лица»). Дело в том, что в то время были популярны романы Артура Хейли с краткими названиями («Аэропорт», «Отель»), навевающими нечто зеркальное: «Академия», «Институт», «Лаборатория». Наблюдений и фигурантов, сплошь уникальных, было море — коллеги могут подтвердить. Итак…

Бонгард, безоговорочно — фигура титаническая, и заслуженно. Не буду о его здоровье (победе над туберкулезом) и альпинизме (мастеров спорта СССР по альпинизму зря не давали), и говорю это не впустую. С детства под присмотром деда — отличного педагога; с быстрым умом, отточенным в зубастом школьном юношестве, закаленным в неприятии тотальной идеологической лжи (научного построения коммунизма); тем более человека, прошедшего фронт; из когорты бесчисленных этих, с поражением по пятому пункту. Кончить с отличем физфак МГУ по кафедре колебаний и оказаться без работы (в пресловутом 1952-м, когда многих этих погнали с закрытых проектов). Для знатока колебаний при распределении не нашлось лучшего применения чем на фабрике балалаек в деревне Шихово! (Рядом с ЗБС — нашей Звенигородской биостанцией МГУ). Оттуда бы куда угодно, но нашлось не такое уж и плохое место — Планетарий, где те же безработные, по той же причине. А тут такая «школа танцев»: ты читаешь лекцию, а твой партнер (такой же вострый) тасует твои диапозитивы: «И давай-ка без запинок. Чтобы никто ничего не заметил!» Школа не просто отточенной, а отполированной до блеска мгновеной реакции, ориентации на плацдарме диалога с оппонентом. Мастерством построения спора Бонгард быстро брал инициативу в свои руки, убивая лекторов-пропагандистов на политзанятиях. И не только логикой, а при малейшем затруднении еще и правильно расставленными «капканами»: «Что? Не поняу». (Такая фишка: заставить оппонента повторить — это дает мгновение на маневр). Особенно действует это его «не поняу» на бедняжек биологов, и без того запуганных математикой — наукой неизвестной и необсуждаемой по умолчанию.

«Сколько будет дважды два?!» — величественно вопрошает Бонгард аудиторию бедных биологов.

«Неужели пять? Неужели семь? Что-то должен же значить его вопрос, не зря же он нас спрашивает…» — мечутся бедняжки в панике. «Тут должен быть какой-то скрытый смысл. Не может не быть. Но какой? Да и такого быть не может, чтобы он не понимал, что скрытый смысл нам не под силу!» — трясут хвостиками бедные овечки-биологи, при одной мысли о страшных зубах волка-Мики.

«Четыре!» — провозглашает Михаил Моисеевич, как истинный Моисей.

Все облегченно вздыхают.

Это карикатура, но ничто не обязывает меня золотить икону. Мы помним, с каким облегчением прошел один из наших очаковских семинаров в отсутствии Бонгарда, когда был приглашен Борис Вепринцев из Пущино, с докладом об электрофизиологии нервного волокна. Спокойно, без нажима на хвост и пятки, без затыкания рта лицам с галерки. Эта манера подать себя, лишающая инициативы мысли у адитории, всегда претила мне. (При съемке фильма не забыть подсказать режиссеру, что без этой сцены фильм не пойдет.)

Мгновенная реакция, мгновенный маневр давали Бонгарду чистое преимущество в каждом раунде на открытом ринге. Бонгард это знал — и этим пользовался. Николая Дмитриевича, превыше всего ставившего безупречность построения, эта манера могла буквально вывести из себя, и однажды он ударил рукой по столу, на котором, к сожалению, валялась железная кнопка острием вверх, так что ладонь пришлось мазать йодом.

Елена Михайловна Максимова вспоминает и такой эпизод. Большая группа сотрудников лаборатории в 1964 году отправилась в Ереван на Всесоюзный съезд физиологов — три дня пути в плацкартном вагоне. В одном купе ехала молодежь, в соседнем — старшие, в том числе Нюберг и Бонгард. Был конец октября, с московских рынков возвращались армяне — торговцы фруктами. Первый день пути мы с ними не смешивались. В конце первого дня пути к нам в молодежное купе вбежал взволнованный пожилой армянин со словами: «Ребята, скорей, скорей, сейчас этот ваш старик убьет палкой этого черного, молодого!». Игорь Зенкин пошел посмотреть, что происходит. Вернулся и, смеясь, объясняет: «Не волнуйтесь, это они о работе спорят». Армянин произнес: «И еще говорят, что кавказский народ горячий…» Отношение к нам изменилось, нас зауважали, угощали, звали в гости в Армению.

Для Николая Дмитриевича математика была не просто наукой (средством построения доказательства). Она была его средой обитания, воплощением предельной, безупречной справедливости, где царит полный баланс прав и обязанностей каждого участника в отдельности (самого по себе), а тем более в диалоге. Вы имеете право говорить что угодно, но вы обязаны соблюдать принятые нормы аргументации. Входя в эти чертоги, оставьте всё — свои эполеты, громкий голос, живой вес — и «потрудитесь»: ничто, кроме корректной аргументации, не имеет хождения в этом оазисе безупречной истины. Здесь вы защищены надежнее, чем законом и конституцией. Здесь царит истина, позволяющая смело смотреть в глаза лжи, откуда бы она ни исходила. Математика не как «что-то там пощитать», а как моральная норма, как совесть. Где есть то, за что человек достоин положить голову.

И Николай Дмитриевич предпочитал спокойно обдумать, сформулировать и написать тщательно обдуманное. Обдумывал он каждое слово так тщательно, что потом конечную формулировку порой повторял буквально слово в слово, вызывая у нас улыбку этой, как с пластинки, точностью повторения своих слов. Механической точностью.

* * *

Предметом главного препирательства Бонгарда и Нюберга была сама возможность построения машинного мышления. Скользким пунктом в этой теме была, разумеется, нечеткость понимания каждым по-своему этого предмета. Построить модель (точнее, воспроизвести ту или иную отдельно взятую способность), разумеется, можно.

«Но, — говорил Нюберг, — в машине нет и не может быть ничего сверх того, что заложили в нее инженер и программист. Вы (они) могли заложить что-то незаметно для себя, заодно, попутно с тем, что закладываете намеренно. Проявится это позже, а вам будет казаться, будто машина способна делать что-то самостоятельно. Но это будет не более чем иллюзия, результат невозможности исчерпывающим образом учесть все без исключения свойства вашего собственного построения».

Мне, «натуралисту» (биологу), были по меньшей мере близки эти слова — о неполном описании всякого материального объекта. Это только в математике (для меня) возможны объекты, доступные исчерпывающему описанию — своим определением; всё дальнейшее — результат логических комбинаций того, что содержится в определении. Свойства же материальных объектов всегда есть результат тестирования тем или иным эмпирическим способом, число каковых изначально не ограничено. Другими словами, сколько ни описывай свойства материального объекта, никогда нельзя утверждать, что не найдется еще одного нового, ранее неизвестного — в результате нового «тестирования», в новых условиях. А мыслимо ли заранее предвидеть все варианты новых условий? Такая вот философия наивного натуралиста, из которой следует, что автор машины и вправду никогда не может предвидеть всех свойств и проявлений своего детища. По счастью, я не был участником дискуссии, поэтому так и осталось неизвестным, не было ли тут прорехи.

Словом, позиция Нюберга выглядела убедительной. То есть правильной.

Позиция Бонгарда была не менее убедительной: «Никто не может запретить ученику стать умнее учителя. Если я заложу в машину способность формулировать законы (выявлять причинно-следственные связи) и дам ей доступ к окружающему миру, она приобретет новые для нее знания, которые никак не будут побочным следствием чего-либо, мною неучтенного, заложенного нечаянно».

И вправду. Тоже убедительно.

И они с Михал Сергеичем Смирновым стали учить машину узнаванию поначалу простых арифметических правил, на образцах-примерах из троек чисел на таблицах с тремя колонками чисел (a, b и c); и программу назвали «Угадай закон».

Дело пошло успешно, через несколько лет машина угадывала уже лучше геолога-нефтяника, чем кончится бурение на нефть, но Николай Дмитриевич был непреклонен: «Мышление человека, в своей доступной анализу составляющей, опирается на такой обширный фундамент знаний об окружении и его истории, который немыслимо вложить в машину. Без этого фундамента все версии „машинного мышления“ будут оставаться если не карикатурой на мышление человека, то по меньшей мере лишь куцым его подобием. Попытка же вооружить машину названным выше багажом потребует времени, неотличимого от бесконечности». (Примерно этому посвящена статья Нюберга «О познавательных возможностях моделирования» ², которую подготовил к печати Михаил Сергеевич Смирнов — уже после кончины Нюберга.)

И тоже ведь убедительно.

Следует признать, что даже для сверх-суперкомпьютеров того времени (до 1970-х годов) слова Нюберга справедливы, потому что их ресурсы ничтожны по сравнению с нынешними. Но сегодня, спустя полвека, багажи знаний, заложенные в суперкомпьютеры, уже мало отличимы от требований Нюберга. Так что же? Значит ли это, что нынешние версии ИИ соответствуют желанным Бонгарду машинным моделям мышления? Можно уверенно сказать лишь, что будь он жив и продолжал бы работать, то был бы не только свидетелем огромных успехов других и подвижек в этой области, он и сам бы менял собственные представления и цели.

За 60 лет технологии продвинулись поистине немыслимо. Многое, тогда действительно немыслимое, стало возможным; но нам интересны те люди в ту эпоху, а не наши нынешние оценки тогдашних представлений.

Из заметок о «школе Нюберга»

Переход лаборатории Нюберга из Института биофизики АН СССР в Институт проблем передачи информации в 1963 году был для ИППИ, быть может, заметным, но всё же не выдающимся событием: появилась еще одна лаборатория, восьмая по счету и первая «биологическая», ничем раньше не известная для коллектива института; по счастью, со своим сложившимся научным профилем — похоже, не вызывающим забот о подтягивании ее академического уровня; со своим собственным помещением и оборудованием — значит, не осложняющая и без того непростого положения ИППИ с рабочими площадями… Разве что беспартийность заведующего, да и отсутствие членов партии в коллективе… Даже с пятым пунктом всё терпимо…

Для коллектива же лаборатории «законный» перевод из одного академического института в другой явился почти немыслимо благополучным исходом драматической ситуации, грозившей полным распадом небольшого, своеобразного, на редкость слаженного, «на подъеме», научного коллектива. Ситуация заключалась в необходимости физического переселения из Москвы в Пущино-на-Оке, куда в 1962 году начал переезжать Институт биофизики, новое здание для которого уже вводилось в эксплуатацию. Никто из сотрудников лаборатории биофизики зрения (как тогда она называлась) переезжать из Москвы не намеревался. Поиски вариантов были малообнадеживающими; обсуждался даже Зеленоград с его явно прикладной (чтобы не сказать оборонной) общей ориентацией… (Этот вариант был опосредован уже сложившимся контактом Бонгарда с миром компьютерщиков, отчасти же участием в судьбе лаборатории со стороны Монина — капитана первого ранга из Отдела науки ЦК, впоследствии директора Института океанологии АН СССР и академика — в годы, когда Хрущёв, впечатленный компактностью американского персонального компьютера, дал команду вложиться в вычислительные технологии.)

…Насколько известно, помощь пришла благодаря обращению Нюберга к Колмогорову, с которым они были знакомы со времен обучения в гимназии Е. А. Репман. Очевидно, именно Андрею Николаевичу Колмогорову мы обязаны тем, что заведующий «терпящей бедствие» лабораторией, профессор Николай Дмитриевич Нюберг был принят директором ИППИ Александром Александровичем Харкевичем. Не уверен, был ли их разговор при первой встрече тем, о котором пишет с своих воспоминаниях о Харкевиче Ю. Л. Сагалович, и был ли он вообще единственным между ними; но тот факт, что Харкевич фактически сразу согласился взять лабораторию в свой институт целиком (без персонального знакомства с каждым на предмет возможного выборочного перевода, как это предполагал разговор с А. А. Ляпуновым — который, правда, и не располагал ресурсами директора института) заслуживает нашего интереса.

Трудно представить себе, чтобы подобный шаг А. А. Харкевича был просто откликом на просьбу А. Н. Колмогорова как на «поручение». Нет сомнений, что это было прежде всего результатом ясного понимания Александром Александровичем того, с кем он имеет дело и с чем тот к нему пришел. Понимания того, насколько ему самому близка и понятна тематика лаборатории Нюберга, каков уровень работ и каков риск лишних забот.

Насколько я представляю себе Александра Александровича Харкевича, с которым мне не довелось даже видеться, и насколько прекрасно знаю Николая Дмитриевича Нюберга, их первой же встречи было достаточно для полного взаимопонимания, полного и обоюдного, что называется «с полуслова».

* * *

Термин «школа Нюберга», совершенно естественно, подразумевает так называемую научную школу. Представление о научной школе многообразно. Обычно речь идет о выдающемся ученом, основоположнике нового научного направления, со множеством публикаций, многими учениками и последователями, со своей кафедрой, институтом и журналом. Была ли такая школа у великих — у Галилея, Декарта, Ньютона? Конечно, нет; но они были великими учителями для многих, и эти многие в некотором смысле приняли их школу. Николай Дмитриевич не принадлежит ни к величайшим и всемирно известным, ни к числу имевших многочисленных учеников. К тому же некоторым современным великим свойственно то, что собственно и называется величием и что никак не вяжется с обликом Н. Д. Это был один из редких в своем роде людей, гармонично сочетавшим в себе безупречного ученого-математика, настоящего знатока изобразительного искусства, прекрасного знатока истории, замечательного рассказчика и доброжелательного, глубоко демократичного руководителя.

Трудно удержаться от внимания к самому этому сочетанию, к взаимному влиянию таких, на первый взгляд, совершенно разных «начал», как математика и демократизм, которые «сочетались» в Н. Д. в буквальном смысле слова. Совершенно чуждый командно-распорядительного стиля общения, Н. Д. был безоговорочно старшим в кругу коллег. При этом непререкаемость его авторитета как старшего была так же замечательно демократична, как демократична была в его руках и устах сама математика: доказательность рассуждения как высшая ценность науки вообще делала в его устах математику инструментом предельно демократичного взаимодействия (порой словесного турнира) как социального события. Непререкаемая доказательность математического построения, уравнивающая в правах его участников (или слушателей и лектора), — вот главная связующая этих начал, делающая для Николая Дмитриевича математику миром, где царят порядок и равенство (как высшие «общечеловеческие ценности», говоря теперешним газетным жаргоном). Доказательность, в которой нет места необсуждаемости и неприкасаемости чего бы то ни было, каких бы то ни было высказываний и деклараций, кому бы они ни принадлежали. Сегодня это не так актуально в плане «внутренней политики»: лица старшего поколения поотвыкли, а младшему поколению трудно представить, насколько несовместимыми могут быть идеологические догматы единолично правящей партии с одной стороны и науки — с другой; но в ту эпоху эта разница была на поверхности, была элементом повседневности. Одним из замечательных обобщений Николая Дмитриевича на эту тему, современным эпохе, было следующее: «Квалификации „суждение“ заслуживает только высказывание, которое допускает аттестацию „ложно“ либо „истинно“. Так, высказывание „Вперед, к победе коммунизма!“ не является суждением, в отличие от высказывания „Уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме!“».

Трудно избавиться от впечатления, что не только сама математика, но и история ее рождения, ее начального расцвета в эпоху античных демократий служили Николаю Дмитриевичу, по характеру предельно демократичному, внутренней надежной опорой для всего вообще, всего в целом: для дружественного, открытого отношения к людям; для необсуждаемой доказательности и справедливости науки; для общего оптимизма, выраженного в присущей ему улыбке и готовности к шутке. Математика, где царит порядок, порядочность, чистоплотный баланс прав и обязаностей, безоговорочный примат истины. Среда, которая не только позволяет, но адекватно этому обязывает. В речи Н. Д. совершенно уместными были слова «потрудитесь» и «соблаговолите». Школа Нюберга была заодно школой отвечать, нести ответственность за свои слова. Среди прочего — нести ответственность не только за свои высказывания, но и за логические следствия из сказанного — что, вообще говоря, не сразу понимается как достаточно обоснованное требование.

Результат, как правило, был не только изящен своей строгостью, но и красочен (тоже в буквальном смысле слова), поскольку предметом обсуждения обычно были цвет, окраска, краски, живопись, культура, Возрождение, Леонардо, Гельмгольц, Грассман и так далее.

Здесь стóит отвлечься на обсуждение уместного в этом случае термина эрудиция. Независимо от того, как она толкуется в энциклопедиях, не следует путать эрудицию с тем, что называют энциклопедическим уровнем познаний, начитанностью. Эрудиция — это не уровень полноты сведений, а способ мышления: это не энциклопедия во всей полноте ее статей, а энциклопедия в ее живом использовании, как в «Википедии», когда все сноски тут же активируются и побочные темы привлекаются к работе мысли. Это вовсе не та «энциклопедическая осведомленность», что нужна для успеха в решении кроссвордов и в системе тестирования, когда достаточно знать прямой ответ на любой вопрос, но не требуется знать ни причин, ни следствий, ни сопутствующих обстоятельств предмета. Знания, мысль, как правило, имеют структуру сети, представляют собой World Wide Web, наподобие гипертекста, со ссылками и адресацией ко многому попутно нужному для дела. Эрудиция — это когда всё это приходит на ум без напряжения; это не сумма знаний-сведений, а склад ума, способ пользоваться знаниями, когда всё нужное откликается, складываясь в целостную картину. Люди с таким складом ума понимают друг друга с полуслова, не затрудняясь, когда разговор «перескакивает» с одной темы на другую.

Мне представляется, что такими были оба главных персонажа моего очерка — Нюберг и Бонгард.

Из набросков к очерку «Мой Бонгард»

Движимый непреклонным стремлением понять, как работает мозг (как организованы интеллект и мышление), Бонгард с достойной изумления проницательностью изначально понимал первостепенное значение узнавания как базового, всепроникающего начала в построении сложных процедур, из которых всё это сложено. Совершенно логично, что его (увы, единственная) книга называется «Проблемы узнавания». Нельзя исключить, что значимость его прозрения, по важности подобного овладению огнем, остается неосознанной нами, подобно тому, как не вспоминает Прометея всякий, кто чиркает спичкой или пользуется зажигалкой.

Остается недопонятой, недооцененной тотально-глобальная значимость «узнавания», его места в так называемом мышлении (включающем соображение животного). В прессе узнавание низвели до распознавания — процедуры пассивной, как условный рефлекс. На деле же суть его в способности видеть общность в разном (как историки видят общность между событиями 1812-го, 1941-го и 2022-го). Для меня — как разница между энциклопедизмом при решении задач с кроссвордами и упомянутой эрудицией.

* * *

Бонгард рос в 1930-е, когда на каждом шагу школьника (особенно в Дворце пионеров) ждал доступ к собственным открытиям, заодно с освоением того или иного мастерства собственными руками. Тот же Миша Смирнов мальчишкой освоил изготовление линз (для своими руками — телескопа, для своей головой — астрономии).

Исходно Мика многое мыслил в терминах элементной базы «радиотехники» (лампы-резисторы-емкости-резонаторы), точнее, в терминах жестких алгоритмов поведения сложных схем, собранных из оных — образца надежно детерминированных, логически предсказуемых материальных объектов. Отсюда обычное для него суждение: «Хочешь сказать, что понимаешь, — сделай схему». Буквально как для учителя математики эквивалентны доказательства «в буквах» и в чертеже (для квадрата суммы двух величин), так для Бонгарда — словесное доказательство мысли, и воплощенное в схему.

* * *

Бонгард начал со зрения и зрительного восприятия в значительной мере потому, что на этом участке естественных событий сам начальный пункт — внешний стимул — доступен полному, исчерпывающе корректному описанию с предельной внятностью и любой нужной точностью, присущей как физической оптике (от Ньютона и других классиков линейной оптики), так и биофизике (точнее, основам психофизики) зрения, заложенной основоположником всей биофизики великим Гельмгольцем, во втором томе его «Основ физиологической оптики». Психофизиология восприятия поверхностных цветов (окраски) несамосветящихся предметов, в переменных (по спектральному составу) условиях освещения, а также при разбеливании вуалью туманов или дымки; стереосинтез пространственно организованной сцены (со всеми его компонентами); примеры иллюзий в обоих этих разделах, как результат непреложно действующих процедур/алгоритмов из базового арсенала сложнейшей кухни восприятия окружения — вот что служило Бонгарду той стартовой площадкой, когда он приступил к собственной программе — анализу того, из чего складывается «познание». Достойно внимания четкое различие, которое сам Гельмгольц проводил между суждениями (субъективным восприятием, т. е. непроизвольной интерпретацией испытуемым простого объекта либо сложной сцены, которые предъявляются ему для рассматривания) и произвольным логическим рассуждением — сознательной оценкой своего восприятия. Всё это, вместе с миром иллюзий, принадлежит к числу жестко работающих алгоритмов из арсенала базовых, недоступных осознанному управлению процедур, служащих фундаментом зрения и интеллекта. Как это всё устроено? Какова элементная база? Каковы свойства нейронов сетчатки — «части мозга, выдвинутой на периферию»? Как из этого складывается феноменология целого, доступного как собственному субъективному наблюдению экспериментатора, так и объективному анализу в опытах с испытуемыми? Вот что двигало интересом Бонгарда к нейрофизиологии сетчатки и что выразилось в привлечении, по его инициативе, тогда еще начинающего нейрофизиолога Алексея Бызова в лабораторию Н. Д. Нюберга. Именно по инициативе Бонгарда Бызовым был выполнен послойный анализ электроретинограммы — сложной суперпозиции отдельных компонентов, генерируемых послойно различными структурами сетчатки (лягушки). Это было значимым шагом в программе изучения элементной базы сложной системы, с оптимистической перспективой понимания того, как из деталей складывается целое. По сути, это было прямым продолжением подхода И. М. Сеченова: «Оставим разговоры о душе; попробуем разобраться, как работает живой мозг». (Насколько изначально ошибочен был упомянутый лозунг, уповавший на продуктивность познания сетчатки для понимания работы мозга, тогда не очень задумывались.)

Случай, давший Бонгарду доступ к моделированию на универсальных ЭВМ, круто поменял его интерес — от свойств разных типов нейронов к принципам построения алгоритмов, лежащих в основе построения обобщений, от выработки простейших «условных рефлексов» до всеобщих законов физики. Узнавание общности разных, но похожих предметов, сцен, ситуаций — вот что лежит в основе интеллекта.

Начав с компьютерного моделирования узнавания простых математических правил, по которым строились материалы для «обучения» программ, достаточно подготовленных к этому, Бонгард со своими сподвижниками Ш. Губерманом и В. Максимовым быстро достиг результатов, имеющих прикладную ценность, в частности, в машинном прогнозировании нефтеносности регионов геологической разведки. Как и прикладная ценность компьютерной диагностики в медицине, практическая значимость этого направления, доступная оценке в долларах, заслуживает профессиональной оценки; но она частично отвлекала Бонгарда от собственной генеральной линии и конечной цели — познания природы интеллекта.

Замечательно, что возвращение к этой цели вынудило его обратиться к неожиданной (для «математика») теме — организации целостного поведения организма в окружающей среде. Мне, биологу, эта тема близка изначально, поэтому компьютерные упражнения коллег были мне как жевание сухарей всухомятку (несмотря на восторг, испытанный при знакомстве с азами программирования на «Бейсике»). Зрение, зрительное восприятие, восприятие вообще — всё это в живом ради потребностей целого. Его ресурсы контроля внешних событий (сенсорика) и управления собственными действиями (моторика) подчинены аппарату целеподчиненной, целенаправленной активности. Чистая сенсорика сама по себе не дает ответов на вопросы, касающиеся природы интеллекта.

* * *

Трагическая гибель Бонгарда, мастера спорта СССР по альпинизму, в экспедиции 1971 года на Памире, привела к распаду его бригады единомышленников, а цепь исторических катаклизмов с СССР доконала целенаправленное коллективное движение в направлении, заданном его основоположником. На отдельных участках это продвижение продолжалось; так, значительные успехи были достигнуты Губерманом и Максимовым в компьютерном узнавании сути в изображениях сложных сцен: ландшафта и его деталей, деревьев, зданий и т. д. Это направление работ было большим достижением в совершенствовании интеллектуальных программ, ценных для робототехники, для одушевления популярных ныне дронов, которых ждут широкие перспективы инвестиций и применение в грядущих войнах; однако это следует отнести к сфере инженерных достижений, а не к области познания естественного интеллекта.

Вряд ли есть основания сомневаться, куда неизбежно привело бы Бонгарда развитие его проекта. Сегодня, спустя полвека после его основополагающих достижений, несмотря на огромный прогресс в быстродействии, ресурсах памяти и совершенству средств поиска данных в океанах научных знаний (доступных сегодня каждому компьютеру посредством немыслимого в то время Интернета) до сих пор не слышно ни об одном открытии, сделанном самим железом, без участия живого интеллекта.

По ключевому слову нужный материал находит, с языка на язык переводит, картинки почти понимает, все знания в его распоряжении; даже на поставленные вопросы дает правильные ответы, да и вообще способен к обучению, может успешно сдать вступительные экзамены в американский университет, способен поддержать беседу с одиноким пенсионером… Чего же недостает железу? Чем таким мы отличаемся? С чем связано наше преимущество?.. Может быть, это — язык?..

Олег Орлов, ст. науч. сотр. лаборатории обработки сенсорной информации ИППИ РАН
Фото предоставлено автором

¹ См. также trv-science.ru/tag/mihail-bongard/

² Нюберг Н. Д. О познавательных возможностях моделирования // Математическое моделирование жизненных процессов. — М.: Мысль, 1968.

Про лабораторию зрения ИППИ в 1960–1970 годы и Михаила Моисеевича Бонгарда