Про людей с нестандартным мышлением

Между прочим, как-то раз я сочинил научную статью про средневековые японские сады. Они знамениты на весь мир за свою «красоту» и необычность. Попавший в Киото турист непременно посетит «сад камней» или «сад мхов». Я же в своей статье обосновывал, что когда создавались японские сады, они не имели никакого отношения к эстетике: камни, ручьи и растения располагали магическим образом для защиты хозяина сада от дурных флюидов и злых духов, которые являются из неокультуренной, а потому страшной природы. То есть сад предназначался не для любования, а был оберегом. Если же безграмотный садовник поставил камни не как следует — всё, конец тебе и твоей несчастной семье. Или все заболеют, или дом сгорит, или хозяин попадет в опалу и лишится государева жалованья. Иного не дано. А про красоту уже потом придумали. Здесь сильно постарались европейцы, которые ни черта не понимали в японском устройстве мира.

Послал статью в научный журнал. Там, как и положено, ее отдали на слепую рецензию. Рецензент оказался настоящим эрудитом. Написал: статья никуда не годится, советую автору почитать труды А. Н. Мещерякова и поучиться у него. Тогда, глядишь, этот писака сочинит что-нибудь более приемлемое…

Читая начало рецензии, я негодовал, когда дошел до рекомендации — наоборот, обрадовался и даже возгордился. Все-таки не зря я писал свои книги, рецензент с ними знаком, слово мое отозвалось. Пусть и таким причудливым образом. Поданную в журнал статью править не стал. Все-таки, помнится, я свои труды не только писал, но и читал, а у самого себя ничему научиться нельзя. Пусть другие учатся.

Жаль, что автор с рецензентом не знают друг друга. Было бы о чем потолковать.

* * *

Вот занесло меня к академическому коллеге — историку Володе — в его загородный дом. Дом — это изба в деревне на берегу живописного озера в Псковской области. Лебеди плавают и изящно выгибают шею, рыба плещется и ловится, грибы-ягоды в изобилии. Даже олени к озеру на водопой приходят. Что еще человеку надо? Красота, да и только!

Но сама деревня всё равно уже захирела, половина домов пустует, только летом оживает дачниками. Вечером сидели у костра с Володиным приятелем Колей. Коля — мужик местный, но уже давным-давно перебрался в Питер, сейчас приехал на летнюю побывку — мать повидать и крышу ей подновить. Коля — рыжий, лицо широкое и веснушчатое, нос утиный. Словом, вырос из финского корня. У меня же в предках тюрки с выпирающими скулами, а у Володи — немцы. Он и вправду очень аккуратный, по утрам вместо зарядки носится по берегу и собирает в мешок мусор. Антропогенная грязь его раздражает. Людей вроде бы мало, а всё равно всякой дряни полно: бумажки, консервные банки, бутылки, полиэтиленовые пакеты… Коля не говорит по-фински, Володя — по-немецки, ну а я — по-татарски. Так что болтаем по-русски и без всякого акцента.

Сварили уху, запивали, конечно. «Эх, хороша домашняя самогоночка! Экологически чистая, на смородиновых почках мать настояла. Старая школа».

Воздух был уже зябкий. В свете костра лица бронзовели, теряли былые этнические признаки и походили на индейские. Болтали о том о сём, глядели в черное августовское небо, по которому чиркали метеориты. Коля в Питере шоферит — водит городской автобус. Зарабатывает неплохо, но всё равно выставляет претензии. «Дорожные знаки заколебали — „кирпич“ на „кирпиче“. А то еще начальство по центру поедет — вообще всё стоит. Мосты на ночь разводят, не загуляешь. То ли дело здесь — как хочешь, туда и ходи. Здесь бог всё так устроил, чтобы людям было удобно жизнь проводить. Я в свое время на тракторе в райцентр на дискотеку ездил. По полю шуровал, по прямой. Я ж сам его вспахивал, чего мне стесняться? И никто мне не мешал, штрафа не предъявлял. А трактор прет, как подорванный, 220 лошадей. Зверь! Девки — без ума, отбою не было, в гости зазывали. Я, конечно, был не против. Кровь, понимаешь, играла, пузырилась как шампанское. А трактор назывался „Кировец“. Может, слышали? Давно это было».

«Ну и жил бы здесь», — с обидой за деревню произнес Володя. Он бы и сам поселился здесь, да только ему без библиотеки никак нельзя. Хоть чистюля и о природе заботится, а всё равно отсталый человек — считает Интернет помойкой и брезгует. Он и свои труды по-прежнему от руки пишет. Почерк у него выработался разборчивый и изумительный.

В ответ на упрек Коля пустился в объяснения: «Как колхоз рассыпался, наемной работы не стало, трактор на металлолом продали, а со своим хозяйством замучаешься. Корову подои, сена накоси, кур покорми, вскопай, посей… Трудовой день никогда не кончается. Что я им — нанялся? В городе — другое дело! Отработал смену — и улегся с телевизором в обнимку. Хорошие фильмы, правда, редко показывают, но к этому быстро привыкаешь».

Помолчали, разлили по эмалированным кружкам с цветочками, опрокинули, крякнули, закурили, посмотрели на небо. А там всё чиркало и чиркало. Тут и в Колиных глазах пробежала искра. «Володя, может, ты все-таки и прав. В Питере, конечно, музеев и атлантов полно, но здесь всё равно интереснее. Вот, помню, был еще такой случай: соседний дом загорелся. Там уже не местные, дачники жили. Только они тогда в город смотались. И с чего загорелся? Непонятно. Но горел жарко, головешками всю округу забросало. Фейерверк!» — «И что в результате?» — «Дом дотла сгорел. И пожарные так и не приехали. Где ты еще такое увидишь?» — «А почему пожарные не приехали, здесь же до райцентра недалеко?» — поинтересовался я. «А мы их не вызывали», — отозвался Коля, таинственно улыбнулся, потерял интерес ко всему происходящему во вселенной и даже на небо больше не смотрел.

* * *

Знавал я одного предусмотрительного человека. В детстве он начитался и насмотрелся про войну, и это на него повлияло: делал запасы. Как увидит советскую очередь — непременно станет в хвост, не спрашивая, что дают. Время от времени он пересматривал свои залежи макарон, крупы, консервов и пускал в ход тот продукт, срок годности которого близился к истечению. Таким образом, свое меню он определял не сам, а как получится — свежих продуктов на его клеенчатом столе не водилось. Точно так же он поступал и с лекарствами, которые закупал впрок. Голова не болит, но срок хранения анальгина на исходе — вот он и запьет таблетку кипяченой водой. Водки у него был целый ящик, но у водки срок хранения не ограничен, так что водки он совсем не пил. Только готовое к брожению сухое вино. Этот способ жизни подходил ему идеально — пребывал в тревожном настроении и никогда ничем не болел. И сейчас тоже уже не болеет.

Александр Мещеряков