По ту сторону травмы: Хан Ган

Нобелевская премия по литературе присуждена ¹ писательнице Хан Ган из Южной Кореи «за насыщенную поэтическую прозу, которая противостоит историческим травмам и раскрывает хрупкость человеческой жизни». Культурологи Александр Марков, профессор РГГУ, и Оксана Штайн, доцент УрФУ, размышляют о творчестве лауреатки и решении нобелевского комитета.

В последние годы букмекеры повышают ставки женщин, претендующих на нобелевскую премию по литературе. Китаянка Цань Сюэ, ее гиперреалистические отчеты об атаках призраков прошлого и предрассудков настоящего. Гречанка Эрни Сотиропулу с ее безжалостным аналитическим эротизмом. Маргарет Этвуд из Канады, обличившая финансовый долг как источник насилия над женщинами. Или ее соотечественница Энн Карсон, требующая понять античную лирику как автобиографию борьбы, как вымысел и замысел, открывающий и наше теперешнее будущее.

Хотя слово «кафкианский» критики относили ко всем названным претенденткам, имея в виду тяжесть внутренней жизни под давлением социальных трансформаций, к Хан Ган такое определение подходит меньше, чем к другим. Все названные женщины-писательницы, включая нынешнюю лауреатку, говорят не только о социальных и внутренних проблемах, но и о том, как правильно устроить текст, сделать его живым до убедительности. У них всех есть режиссерский дар: они не производители письма, напротив, они порывисто и резко расстаются с привычным литературным письмом, предпочитая жест, взгляд, попадание в важнейшие узлы современности.

Хан Ган выделяется среди них тем, что травматический опыт в ее романах всегда как бы двойной, от первой страницы до последней. Это травма свидетеля, пережившего насилие, но и травма участника, который, заговорив о насилии или вообще задумавшись о нем, тоже оказывается не менее уязвим. Конечно, как мы знаем из романа «Человеческие поступки», одного из двух, переведенных на русский язык, таков большой образ ее разделенной родины: каждый гражданин Республики Корея свидетельствует о родственниках, оставшихся на севере, в КНДР, но и каждый хотя бы опосредованно знает коммуниста или профсоюзного деятеля, арестованного своими властями. Взгляд Хан Ган на события на юге — неожиданно материнский, как у матери, у которой один из сыновей связался с дурной компанией, а другой пошел ему на выручку, но тоже оказался в полиции.

Но такое материнство — не трогательная метафора, не ресурс обобщения социального материала. Это просто начальная чувственность, которая и должна проявиться в политике, экономике и общественной жизни, если мы хотим, чтобы они были хотя бы сносными. Мыслить по-матерински — жалеть особым образом, примерно как Пастернак жалеет Маяковского — стихотворение Пастернака на смерть Маяковского Хан Ган назвала одним из любимых в мировой литературе. Не забегать вперед, не предупреждать, но, напротив, останавливаться, смотреть на завораживающий подростковый бунт — без которого, вероятно, не будет настоящей жизни.

Проще всего понимать ее самый известный в мире роман «Вегетарианка» как какую-то метафору отказа от насилия или тяжести пережитых испытаний. Но это не аллегорический роман, а материнский. Ты не испытываешь отвращение к убитым животным или убийству, напротив, тебя охота даже может завораживать, ты и потребительница, и скрытая охотница — но именно поэтому в какой-то момент ты не двинешься с места, не сможешь себя испытать и потому не сможешь убедить себя, что всё хорошо.

В отличие от расхожего сближения травматического опыта и нелепого поведения во многих романах и сериалах последнего десятилетия, Хан Ган смотрит по ту сторону травмы. Она не говорит о ее бытовой стороне: вот, трижды за полгода человек потерял работу и без помощи аналитика не догадывается, в чем была причина таких симптомов. Хан Ган здесь ближе к анализу Жака Лакана и Юлии Кристевой, где отвращение — не результат непосредственной реакции на что-то неприятное, но совпадение внутренних представлений и внушающего голоса. Поэтому Лакан даже писал sinthome, а не symptôme, как слышится, а не как пишется, подчеркивая, что именно голос, а не вид внушает отвращение. Отвратительно не то, что мы оцениваем в таком качестве, но что на нас воздействует сразу, так что мы не успеваем вынести никакой оценки, но уже чувствуем себя плохо. Для Хан Ган это спазм, продолжение родовых схваток, необходимое сострадание, поверхность ужасающего, напоминающая о внутреннем беспорядке и о веках отвращения к женщине, внушивших женщине беспомощность. Только Хан Ган говорит об этой беспомощности в третьем лице, «она». Прежде, чем сказать «я», нужно сказать «всё существует», всё существенно. Обрести эту существенность — и значит оказаться по ту сторону травмы.

Деррида считал, что логоцентризм основан на фоноцентризме. Согласно Деррида, привилегия phone не зависит от выбора, которого можно было бы избежать. Она соответствует некоему моменту системы (скажем, моменту «жизни», «истины» или «отношения-быть-собой»). Проблема только в том, какая субстанция, т. е., буквально по-латыни, «пожитки», содержание, средства для жизни на несколько дней опосредует эту систему. Система слушания/понимания речи посредством языковой субстанции с необходимостью доминировала на протяжении многих исторических эпох, определяя мировоззрение читателей. Система чтения/понимания посредством бумажного или электронного текста доминирует здесь и сейчас. Можно ли вырваться из этого опосредования? Хан Ган отвечает на вопрос положительно.

Если бы нас спросили, какой роман Хан Ган желательно перевести на русский, мы бы назвали «Уроки греческого». Это поразительное повествование: развод, ребенок остается с отцом, а не с матерью, и женщина вдруг утрачивает речь. Она не может говорить с сыном и вместе с сыном, она не может сказать то «я» и «мы», которое говорит любая мать. Нехороша мать, которая говорит только «мы поели», обобщающее «мы», но не говорит «я получила пятерку» именно тогда, когда она не помогала сыну. Вот эта речь и оказывается потеряна после разлуки, и женщина идет учиться греческому языку у слепого мастера. Преподаватель греческого, с наследственной инвалидностью, аутичный, растерянный, не знающий, какое тысячелетие на дворе и чем его страна отличается от Греции, возвращает женщине слово «я».

Урок любого современного языка начинается с «Меня зовут Маша», а урок греческого — с Ὁ βίος πολλάκις φέρει πόνον («Жизнь часто приносит боль»). Этот частокол острых ударений в первой фразе греческого учебника и есть острота по ту сторону грамматики и по ту сторону травмы. Дело не в том, что ты смиряешься со своим положением, а только в том, что ты находишь остроту голоса, остроту сожаления, остроту сочувствия. Ты разрываешь этими острыми ударениями зависимость от родового и желаешь, как у Платона, порождать в красоте саму любовь.

Джон Сёрль в памфлете против Деррида «Перевернутое слово» (1983) всё же вынужден признать в творчестве каждого мыслящего человека слово-каркас, слово-квинтэссенцию. Это будет «деконструкция» Деррида, «дополнение» Руссо, «невроз» Фрейда, «биополитика» Фуко. Что будет у Хан Ган? Травма, рана, речь, боль, выбор? Это будет слово, определяющее не столько стиль, сколько круг реципиентов и окружение адептов. Перевернутое, обернутое к читателям, а не к предмету слово, освободившееся от логоцентризма, формирует не только аксиологические, но и онтологические предпосылки бытия мира. Литература объявляет о наличии травм или проблем, оглашает, провозглашает и приглашает к прочтению как общему обсуждению, попытке проговорить, не прячась и не замалчивая травмы и раны свидетеля и участника. В этом женщины-писательницы, в том числе (или прежде всего) Хан Ган, выступают героически и мужественно, меняя отношение, сознание и, в конечном итоге, устроение мира.

¹ nobelprize.org/prizes/literature/2024/summary/