Про ностальгию

Между прочим, как-то раз я попал на выставку фотографа Леонида Николаевича Лазарева: черно-белые фотографии Москвы 1950-х — 1960-х годов. Дома и улицы, которых больше нет. Люди, одетые бедно — ностальгически и по-советски. Перед моим нынешним незатуманенным взором красуется другая Москва — она наряднее, потому что я вижу ее в цвете. Но от этого Москва Лазарева не становится менее родной.

На фотографиях представлены и школьники — точно в такой же форме, которую носил и я: гимнастерка, широкий ремень с бляхой, фуражка с кокардой. И уши нараспашку. Смотрел с волнением — казалось, что на следующей фотографии обнаружу себя. Не обнаружил. Не удалось тогда попасться на глаза Леониду Николаевичу ни мне, ни маме, ни бабушке, ни моим корешам… Словом, никому.

* * *

Прежнего Токио больше нет. В 1923 году его уничтожило ужасное землетрясение, в 1945-м — еще более ужасные американские бомбардировки. Город был деревянным, горел, как облитый бензином коробок спичек. Довершили же дело сами японцы — стали сносить одноэтажную Японию и растить города не вширь, а ввысь. Наверное, японцам понравилось ездить на лифте. Но под боком у Токио всё равно осталась Фудзи. Она была, есть и будет. Токио вырос этажами, но кое-откуда Фудзи всё равно видна. Фудзи была, есть и будет. Ее не спилишь. Горный рельеф имеет свои преимущества. Но из Москвы Фудзияму не разглядеть. Не знаю, куда и смотреть. В Москве не случалось землетрясений, Москву не разбомбили немцы, мы сами своими руками разрушили город из уютного дерева и скрепленного яичным желтком кирпича. Зачем всё это прошло? Оставалось бы, как было. Вот я приезжаю прогуляться по моим родным арбатским переулкам. При чем здесь эти чернолакированные автомобили с тонированными стеклами? Зачем закрыли мой родной двор на замок? Кому мешают мои воспоминания? Каждый прохожий младше меня, и в его глазах я похож на сомнамбулу. От моей Москвы остались лишь воспоминания. Куда ни глянь — взор упирается в бетон, который взглядом не прошибешь. Моя среда обитания исчезла, поэтому приходится переселяться в книги. Прекрасное средство от любых жизненных новостей.

* * *

Мой одноклассник, который делился со мной своими любовными переживаниями, с которым мы делились последней сигаретой и последними копейками, давным-давно уехал в Америку, учит там местных недорослей органической химии. Наверное, ему там хорошо, так что писем не пишет. Это и называется глобализация. А ностальгия только мешает наслаждаться жизнью. Лучше бы мой друг родился в Америке. Я бы тогда его простил. Первую половину жизни — жить, вторую — вспоминать. А он живет и не вспоминает. Счастливый человек, не испорченный временем. Непоправимость жизни его не касается. Его отец защищал Сталинград со свежеобмороженными ногами. Лежа в могиле, он и сейчас его защищает. Иначе не выходит, сил на другое уже не осталось. Как-то так получилось, что отец за сына не отвечает.

* * *

Писателей с поместьями больше нет. Маркетинг был им по барабану, а бизнес-план — пофигу. Дедлайны по сдаче рукописей они устанавливали сами. Кормили крестьяне, а не рукописи. Можно было годами вынашивать творческий замысел, тщательно обдумывать каждое слово, в промежутке между чашечкой кофе и рюмкой мадеры восклицать: не пишется!

Признанные властью советские писатели жили по-другому. Одни лизали ей задницу, писали отвратительно, но жили неплохо. А другие… Критика называла сочинения Платонова «юродством». Он же каялся перед Сталиным за «ошибки». Но природа его таланта была так могуча, что сколько он ни пытался подлизаться, всё выходило невпопад. Хорошо еще, что не расстреляли. Повезло. Жил и умер в нищете. Гений.

Сейчас — другие времена. Писатель живет в малогабаритной квартире, он всем безразличен, крестьян у него нет. В лучшем случае у него есть собака. Но собака не кормит. Наоборот — нужно кормить ее. А ведь каждому писателю требуется хотя бы трехразовое горячее питание, надо зарабатывать. Вот и выходит: у него нет средств, чтобы остановить поток необязательных слов. Вот и пишет, вот и пишет… Сначала — вроде бы и не так плохо, потом всё хуже и хуже. Никакого подъема к вершине, никакого прибавления в мудрости, а сразу — кувырком к подножью с половины горы. Хорошая книга пишется когда год, когда два, а когда и больше. Иногда — так всю жизнь. А читается всё равно за день или за два. И что прикажете делать?

Нынешние японские романисты редко представляют на суд читателя всё свое сочинение сразу. Печатая первую порцию в журнале, автор еще не знает, что случится потом. Писатели обычно объясняют такой бардак лютым безденежьем.

На московской презентации романа модного японского писателя испорченная духовностью русская читательница бухнула: «Как долго вы вынашивали замысел своего произведения? И в чем вы видите его сокровенный смысл? И чему вы хотели научить читателя?» Писатель опешил. Пожав плечами, сказал: «Раз вы задаете такие вопросы, то не советую вам читать мой роман». Я так и сделал.

* * *

В детстве меня заставляли развязывать узелки на бывших в употреблении веревочках. Бумажными веревочками завязывали торты, обувные коробки, мануфактуру и т. д. Развязанные веревочки бабушка хранила в жестяной коробке из-под черной икры. Икру съели, а банка осталась. Веревочка была большой ценностью. Впрочем, как и всё остальное барахло, спрессованное в сундуке с тяжеленной крышкой. Не выбрасывали ничего — ни ржавых дореволюционных ножниц, ни безнадежно сломанных карманных часов фирмы «Мозер», ни ключей к уже давно не существующим дверям.

Всех нас заставляли завязывать шнурки на ботинках. Пока не завяжешь, гулять не отпустят. Мамки с бабками судачили на бульварных скамейках: «Как же мой-то в школу пойдет, если шнурков завязать не умеет?» Я молчал, но соглашался. И вправду: как? По дороге в школу неловко завязанный шнурок может развязаться, ты на него наступишь и упадешь. И что тогда? Никто тебе помочь не сможет.

Конечно, веревочки развязывать и шнурки завязывать никому из детей не нравилось. Но оттого мое поколение выросло таким упорным и целеустремленным. Не то, что нынешнее, развращенное зипперами и липучками, от которых у них в голове одни опилки. Так бы им руки и поотрывал. (Я так мягко выражаюсь только потому, что мое поколение отличается невероятной терпимостью.)

* * *

Подхватил в лесу клеща — на самое важное для мужчины место. Сам вытащить не сумел, отправился в Истринскую больницу. Медсестра-гренадерша обдала меня ненавистью, но ловко вытащила клеща страшным блестящим инструментом. «Как вы мне надоели со своими мошонками!» — в это восклицание она вложила всё свое презрение к мужскому полу. Радикальная феминистка. Я почувствовал себя виноватым. На прощание гренадерша велела протереть укушенное место водкой — инструмент у нее был, а антисептик закончился. Конечно, если такой наплыв покусанных!

Поскольку больница, в которой врачевал еще Чехов, находится совсем рядом с тем местом, где мы в моем счастливом детстве снимали дачу, я отправился посмотреть, всё ли на месте. А еще мне хотелось повидать хозяйского сына — Вовку Царёва, который был мне старшим товарищем по детским играм, умел отливать из свинца солдатиков, учил бить рыбу острогой, стрелять из рогатки и курить. Вместе с ним мы каждый день бегали на край земли, которая кончалась на берегу Истры. Ее ледяная вода пьянила, и мы мечтали ходить под парусами.

Я не видел Вовку полвека, последний раз — когда он поступил в институт транспорта, временами он мне снился. Никакой уверенности, что увижу его наяву, у меня, разумеется, не было.

Вместо нашего желтенького оштукатуренного домика стояло безобразное сооружение из шлакобетона циклопической кладки. За забором копался в огороде мужчина — очень похожий на Вовку из моего детства, но только сильно старше его. Я окликнул его — точно, оказался сын. Рыжеватый, широкая кость, натруженная надежная ладонь. Я представился. «Папа сгорел в старом доме шесть лет назад, — спокойно сказал он. — А этот уже я построил».

— Папа пил?

— Да нет, как все. Наверное, проводка загорелась.

— А как сложилась у него жизнь?

— Не знаю, что и сказать. Как у всех. Из института выгнали, отслужил в армии, работал токарем. А потом сгорел.

Сказав так, отвернулся и пошел в огород сажать картошку.

«А я был здесь так счастлив, так счастлив…» — лепетал я в его широкую спину. В дом меня он не пригласил. И правильно сделал — я бы расстроился, что всё теперь не так, как когда-то.

На обратном пути я купил четвертинку и проделал то, что велела мне гренадерша. Остальное выпил. «А я ведь был тогда так счастлив, так счастлив…» — повторял я, глядя в еще светлое небо.

Было начало июня, день прибавлялся, жизнь становилась короче.

Александр Мещеряков