«Пили пиво, слушали Окуджаву. В окна доносился запах черемухи…»

Булат Окуджава в дневниках времен Оттепели

У поэта соперников нету —
ни на улице и не в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
это он не о вас — о себе.
Руки тонкие к небу возносит,
жизнь и силы по капле губя.
Догорает, прощения просит:
это он не за вас — за себя.
Но когда достигает предела
и душа отлетает во тьму…
Поле пройдено. Сделано дело.
Вам решать: для чего и кому.
То ли мед, то ли горькая чаша,
то ли адский огонь, то ли храм…
Всё, что было его, — нынче ваше.
Всё для вас. Посвящается вам.

Булат Окуджава

В этом году у Булата Окуджавы столетие. Вековой юбилей, заметим, не так уж много добавляет к непререкаемому статусу классика. Уже в 1970-е Окуджава без всяких официальных почестей воспринимался как мэтр¹. Выросло несколько поколений, для которых такое восприятие естественно.

Для нашей публикации выбраны записи из дневников оттепельных лет, запечатлевшие дебют и внезапную известность Окуджавы. Кроме необычного ракурса (о нем речь впереди), на выбор повлиял научный интерес к эпохе². Для Окуджавы она стала временем перемен к лучшему. Оттепель вернула ему родного человека — маму — и родной город — Москву. Ашхен Степановну освободили из ссылки и реабилитировали, дали квартиру в доме на Краснопресненской набережной. Окуджава смог вырваться из Калуги (где уже становился поэтом регионального масштаба) в столицу и окунулся в ее изменившуюся после смерти Сталина атмосферу, приобрел друзей-стихотворцев. Новые друзья помогли ему освоиться в московских литературных кругах. Без этой поддержки, возможно, судьба поэта была бы не так благополучна.

С эпохой своего дебюта Окуджава расчелся сполна. Его стихи, превратившись в песни, даровали утешение, надежду… Они были необходимы после войны и тирании. В каком-то смысле огромная популярность Окуджавы передает неисчислимость горя от невозвратных потерь военных и невоенных, включая те самые, где в расстрельных списках имя его отца³.

Гипотеза о необъятной жажде утешения появилась во время работы над нашей публикацией. Рискнем предложить ее в качестве ключа к мгновенному распространению песен Окуджавы и восприимчивости к ним самых разных — иногда несовместимых — страт советского общества⁴. Гипотеза высказана впервые⁵ и, скорее, навеяна работой с дневниками, чем опирается на их контент⁶. Военная тема в публикуемых записях не доминирует, еще реже возникает тема репрессий⁷. Есть только несколько наблюдений, созвучных нашим размышлениям. В 1959 году поэт Александр Аронов на обсуждении стихов Окуджавы сказал: «Его война грустная»⁸. Дважды в дневниках встречается песня о голубом шарике (с рефреном: «утешают») — в 1959-м⁹ и 1961-м¹⁰.

Ключевое для нашей гипотезы стихотворение «Молитва», которое Дмитрий Быков, автор биографии поэта, вышедшей в серии «ЖЗЛ», назвал «наиболее цитируемым произведением Окуджавы», написано во времена Оттепели, но песней стало позже — к концу 1960-х. Видимо, в беззвучном режиме «Молитва» не обладала столь же мощным воздействием. Текст опубликовал мегапопулярный молодежный журнал «Юность» в декабрьском номере за 1964 год, а дневниковая запись, где впервые упоминается «Молитва», относится к 1974 году¹¹.

Свидетельства современников эпохи Оттепели черпались нами из прекрасного отечественного электронного ресурса дневниковых записей «Прожито». Первая из них, где упомянут поэт, датируется 1957 годом¹². Следующие семь оттепельных лет¹³ (1958–1964) всегда находились люди, доверявшие дневнику свои впечатления о поэте и его творчестве. Особенно часто писали о песнях, они мгновенно (как сказал Л. Лазарев, со скоростью лесного пожара) разлетелись по всей стране, их слушают от мала до велика, поют на вечеринках.

Неповторимая ценность оттепельных дневников в том, что в них Окуджава запечатлен дебютантом, а затем новой звездой¹⁴, только не классиком. Ощутить его новизну не дано людям, не вдыхавшим воздух эпохи, когда поэзия Окуджавы была «зелена как трава».

* * *

Несколько слов о том, как устроена публикация. Тексты из дневников скреплены данными из хроники жизни¹⁵ Булата Окуджавы за 1953–1964 годы.

Дневниковые записи не сокращались, чтобы читатель видел действительное присутствие Окуджавы и его творчества в описании дня. В тех случаях, когда объем текста слишком велик или упоминание мимолетно, строки, где идет речь о поэте, выделены особо.

Примечаний в нашей публикации немного. Из ресурса «Прожито» перенесены только те, что введены непосредственно в тексты дневниковых записей¹⁶. К ним добавлены наши немногочисленные пояснения.

Приятно поблагодарить тех, кто помог в воплощении замысла: Дмитрия Ермольцева за дружескую отзывчивость и ценные замечания, Елену Русакову за редактуру вступительной заметки.

‌

‌

Далее мы публикуем выдержки из дневников Нины Бялосинской-Евкиной.

* * *

19 марта 1957, вторник

Вечер наш в «Факеле». [Читали: Окуджава, Забелышенский, Котляр, Долдобанов, Челноков, Астафьева, Гиленко, Бялосинская] Обсуждение. Председатель: Слабая образность большинства поэтов. У некоторых налицо сильная дидактика. Особенно у Забелышенского и Долдобанова. Смысловых ошибок много. Неудачное стихотворение о партбилете. <…> Наибольшее впечатление Астафьева, Котляр и Окуджава. У Астафьевой яркая образность, у Котляр своеобразный стиль. <…> У Окуджавы сильно влияние Мартынова. <…> [от «Факела» читают Карабчиевский, Шестаков, Сапгир, Семен Гринберг, Лайко]

16 апреля, вторник

И вот что произошло вчера вечером и этой ночью. В половине восьмого, когда я уже спустилась вниз на занятия и встречу со старыми большевиками, в читальный зал позвонил мне Коля Панченко. Он был возбужден на все три звездочки и звал меня, Наташу, Элю и Булата <Окуджаву> к себе в гостиницу. Я сказала, что это невозможно из-за старых большевиков. Но Коля ничего слушать не хотел и добил меня тем, что на днях уезжает (но это секрет от Наташи) и это чуть ли не последняя возможность повидаться.

— И потом, здесь Ёлкин, новый завотдела «Комсомольской». Он хочет с вами со всеми познакомиться. Это очень хороший товарищ. Вот он здесь сейчас со мной. Нина. Мы тебя просим, по-хорошему, по-товарищески.

Скрепя сердце я поехала. Скрепя сердце, потому что нехорошо было покидать старых большевиков и интересно послушать их рассказы, и Гриша просил быть и читать стихи о революции. <…> Когда я пришла в гостиницу, там уже были Наташа с Колей и Ёлкин. Коля познакомил нас, по сути дела, во второй раз, потому что в первый нас знакомил мельком Гриша однажды в «Комсомольской правде».

Слегка чувствовалось, что мужчины уже побывали в ресторане. А мы с Наташей были не в своей тарелке из-за покинутых старых большевиков. Но события развивались молниеносно. Позвонили, вернее, Коля позвонил (он никому не давал вздохнуть) Булату и Эле. Булат явился вскоре, а Элю ждали, хотя она ехала на машине. Во время этого ожидания я оказалась вдвоем с Колей и спросила его, что за отъезд. Он сказал, что в «Комсомолке» его положение пошатнулось из-за того, что он много возражал. И теперь его направляют собкором в Молотов. Но у него есть шанс попасть в «Молодую гвардию» на место Сикорского. Если же это не выйдет, то тогда он поедет в Молотов, но пока об этом Наташе не хочется говорить, потому что в Пермь придется перевозить семью. Я вспомнила горячий шепот Коли в мое ухо весь вечер в Калуге. О том, как <…> всё уже разрублено с женой и надо только, чтобы Наташа захотела. Что для него возврата в прошлое нет. Он, видно, тоже вспомнил и сказал тяжко: вот, думалось сразу решить, а не получается. Не всегда получается, как хочешь. Может быть, еще год, а может, и годы придется терпеть. Но это ничего. Главное быть сильными. Я сказала, что это все-таки шаг назад. «Ну что ж? — уже поучительно сказал он, — приходится иногда и два и больше шагов делать назад. Очень сложна жизнь». Я сказала, что никто, как я, не знает этого. Но всё же загрустила.

Потом уже в ресторане за столом как-то Булат оказался возле меня. Он почему-то тоже заговорил о своей семье. Сказал, что дома атмосфера жуткая. Мама совсем не принимает Галю. А ему Галя уж тоже не мила, но бросить ее невозможно, жалко. «Она со мной самое страшное прошла. Ну как ее бросишь». Мне снова взгрустнулось. <…>

<Ёлкин> всё старался рассказать, что защищал «бывших космополитов», что старается продвинуть острые материалы. Бедный! Ему приходится доказывать, что, хотя он и процветающий чиновник, всё же он честный человек. Коля успел шепнуть мне, что он славный парень, «очень эрудированный», в общем-то прогрессивный, но он здесь недавно и, конечно, никакого веса там не имеет. Я заметила, что Ёлкин наблюдает внимательно за мной. Рассматривает меня внимательнее других. <…> Но я была в хорошей форме в тот вечер, остроумна. Наташа несколько раз сделала мне комплименты на этот счет. Я подумала удовлетворенно: значит, я произвела хорошее впечатление на него, заинтересовала. Мы тоже присматривались все к нему. А он, бедный, вынужден не только оправдываться, но и опасаться всего. Сказал, что умеет танцевать буги-вуги, и испугался — не сболтнул ли лишнего. Видно, боится полететь из «Комсомолки» не за понюх табаку, да еще и с пятнышком. Вот оно, чиновничье положение. Но это потом было. А прежде — Булат пошел танцевать в ресторане, кажется, с Наташей. Коля говорит мне:

— Иди танцевать с Толей.

— А почему ты за него приглашаешь? Он захочет — пригласит.

— Да он приглашает!

И Толя оживился: «Да, да». Пошли танцевать бостон. Видно, он умеет танцевать. Но по нетрезвому делу чувствовал себя не очень умело. Да и бостон этот скоро кончился. Мы поднялись в Колин номер. И здесь-то зашел разговор о буги-вуги. Я сказала, что тоже однажды танцевала этот танец. Сказала это смелее, чем он, не оглядываясь. Все пристали: покажите да покажите. Ему, видно, очень хотелось показать свои познания в этой экзотике. Но было и неловко — что из этого выйдет? Все пристали, как у нас умеют. Пришлось показать. Говорят, здорово получилось. Но он долго еще оправдывался. Дальше пошло всё нормально. Коля читал новые стихи. Ёлкин тоже признался, что когда-то писал стихи. Прочел. Стихи — плохие. «Нет, — сказал Коля, — у тебя талант в критике проявляется». Потом стали допивать вино. Цинандали уже не было. Коньяк я пить не умею. Наташа сказала, что если смешать коньяк со сладенькой водичкой, можно кое-как выпить. <…> И вот мы отправляемся домой. Коля говорит мне:

— Ниночка, не возьмешь ли ты Толю к себе? А то он живет за городом, ему поздно ехать. Ёлкин стал отнекиваться. И мне это было страшно неудобно. И мама не любит. И я должна переезжать в мамину комнату. А тут еще мне надо работать над Витиной книжкой. Но отказать было неудобно. <…> В машине были Коля с Наташей, Эля, я и Ёлкин. Первым на пути попался мой дом. <…> Машина ушла. Мы остались вдвоем на улице. И тут начались чудеса. Ёлкин <…> отвел меня в туннель, а потом всё дальше, ища менее ветреное место.

— Я не могу пойти к тебе в дом. Никак не могу. Потому… ну просто потому что ты мне нравишься.

Я поняла, что значит остолбенеть. Но он не дал мне сказать ни слова. Как только он произнес это слово, он стал говорить много и серьезно. Он говорил, что был счастлив независимостью и трудом. Он с пятнадцати лет зарабатывал больше отца. Легко печатался. «И вот теперь у меня есть книжки, я работаю в „Комсомольской правде“ (конечно, я знаю, что ничего особенного там не сделаешь сейчас), у меня скоро будет комната. Но для чего это всё? Мне уже 27 лет».

Я засмеялась.

— Я понимаю, может быть, это смешно.

Я сказала полугрустно-полуснисходительно:

— Я потому смеюсь, что мне тридцать четыре.

Но его это не остановило. Он продолжал говорить о том, что ему не нужны его книги, его гонорары, его комната, если у него нет родной души. Что ему надо прийти в эту комнату, поцеловать жену, лечь рядом, рассказать ей всё-всё, чтобы она его поняла. Да, да, — он употреблял точно эти, простые и открытые слова. Поцеловать, лечь рядом, рассказать. Он говорил, что не скроет, — он женат. Это глупая детская женитьба. Она мещанка, с ней всё покончено. Но как он будет приходить в свою комнату, в пустую? <…> Он стоял под дождем и умолял, молил меня о милости, не подозревая, как дорого он меня покупает. По сути дела, он предлагал мне всё, что я могла бы желать: переезд от мамы, уход с работы, журналистскую работу, публикации стихов, заботливого мужа, сына, и даже — платья. Взамен он готов был видеть меня с любыми недостатками и ничего не просил, даже бытовой заботы. Он хотел только немного того, что у меня бьет через край: человечности.

А я стояла и думала, как бы ему складнее и как можно менее обидно объяснить, что сделка не состоится. <…> Когда он взял руку, я осторожно отняла ее и начала говорить. Я хотела длинно и обстоятельно объяснить, что это невозможно. Но вдруг сказала только одну фразу:

— Просто ты опоздал, я давно уже люблю одного трудного человека. <…>

Мы стояли под дождем. Было два часа. <…> Он совсем вымок, и я сказала:

— Но ведь тебе уже поздно ехать. Пойдем к нам ночевать. Одно к другому не относится.

— Нет, ночевать я к тебе не пойду. Это мне тяжело. Я хочу тебя поцеловать.

Он снова поцеловал мне руку и ушел. Ушел, как пишут в романах, в дождь.

25 октября, суббота

Три полосы «Литературной газеты» посвящены Нобелевской премии Пастернака. Конечно, очень хотелось бы прочесть самой роман. Но цитаты весьма убедительно показывают контрреволюционность произведения. <…>

Оказывается, действительно была манифестация трудящихся у Союза писателей в связи с Пастернаком. Прежде Пастернака знала кучка изысканной интеллигенции (главным образом литературная), теперь — весь Союз.

У Левиных сговорились не говорить о Пастернаке. Но едва сели, прежде всего заговорили о нем.

День рождения Гриши.

Я обещала прийти в 7 часов с посудой. Пришла в половине девятого. Инна в кухне. Ничего не готово. Беба с покупками входила со мной. Булат <Окуджава> на машинке выстукивал одним пальцем новую песню. Эльмира выстукивала одним пальцем на рояле неизвестно что. Я ушла на кухню. Вслед за мной пришел Даниил Атнилов. <…>

Инна: «Бокову и Слуцкому я не могу выговаривать. А Акопу я скажу: для меня ты что ты был беспорточным студентом, что ты чуть не зам. Суркова — одинаково». <…>

Феликс: «Дай мне „Литгазету“. Я пока почитаю».

Инна: «Никакого Пастернака. Мы все сговорились сегодня: о нем ни звука. Если ты хороший брат, иди займи гостей».

Феликс: «Я сейчас кроме домработниц и Пастернака ни о чем не могу говорить». <…>

Наровчатова Галя находит, что я очень похорошела. Они отдыхали в Коктебеле. Серёжа трезв. <…> Пришел Светлов. Матеу оказался уже в комнате. Впервые с женой. Вера Ивановна. <…> Мест не хватило. Гриша срочно догадался придвинуть письменный стол. Посыпались бумаги. Эльмира заранее заняла место. Усадила Бокова. Я помогала двигать стол. Эльмира <…> тихо жалуется Бокову на безалаберность этого дома.

Наровчатов радуется: «Левин именинник. Мы избавлены от длинных тостов».

Я: «Ничего, он отыграется на втором тосте».

Наровчатов: «Нет, ему слова не давать. Пить только за Левина».

Булат: «Чернила не швыряли в Союз писателей?»

Феликс: «Я романа не читал, но я читал стихи…» (словно все мы читали роман).

А Боков, видно, читал. Он с оттенком смакования сказал: «В этом романе есть такое место — офицер спрашивает комиссара: зачем вы освобождаете тех, кто вас не просит освободить их». Но никто не проявил интереса, и он осекся.

Тост Бокова: «За два народа, еврейский и русский, у которых был одинаково трудный путь». Галя Наровчатова отмахнулась так досадливо. И в этом был подлинный интернационализм.

Кто-то: «Я присоединяю сюда еще один народ — испанский».

Я: «И все другие народы, поскольку у каждого народа тяжелый путь».

Гришин тост за Светлова. Кому как он дорог. Матеу — как автор «Гренады».

Светлов: «Вы пригласили меня, как Джамбула». Тост за Матеу. Матеу поет испанские песни. Гренада моя. Светлов слушает. Володя переводит.

После песни Светлов: «Сегодня никакого новоселья, сегодня никаких именин. Сегодня мой творческий вечер».

Стихи Атнилова, посвященные Грише. <…> Боков поет частушки под гитару. После Матеу. Все восхищены.

Феликс: «Это всё записи. Или что-то благосочиненное».

Боков: «Попробуй сочини:

Вот и кончилась война.
Я осталася одна.
Я и лошадь, я и бык,
Я и баба и мужик.

Попробуй, Твардовский и Исаковский вместе взятые».

Яростно показывает кукиш: «Вот! Не выйдет! Слабаки! Все мы против этого слабаки!» <…>

Сергей читает «Волчонка».

Светлов: «А ну попробуй прочитать вторую строфу первой, а первую второй». Получилось оригинально. <…>

Серёжа заинтересовался. Но дальше Светлов сказал, что не нужно тут еврейского мальчика, что это погоня за сенсацией. Пусть будет национальный мальчик. Но Серёжа буквально и энергично показал ему фигу и сказал:

— Фига! Не надо еврейского мальчика. «Интернациональный ребенок!»

— Дурак ты. Я не сказал «интер».

— Тебе хорошо, старому еврею, благодушествовать.

Булат с гитарой поет свои романсеро. В шейном платке вместо галстука. «Я всё равно паду на той…» Булат читает стихи. Люба восхищена. Михаил Аркадьевич пришел на пятом стихотворении: «Я ничего не понимаю. Вы очень мило всё это делаете, у вас даже есть внутренние рифмы. Но я берусь научить за двести рублей в месяц в течение полугода любого человека этому. Вы можете восхищать кучку интеллигентов. А мне нужна аудитория. И та, которая у Софронова, нужна».

Мы все набросились на него. И тут вдруг Люба: «Знаешь, Миша? Ты хвалил такие стихи, только оттого, что они были в юбке. Какая-то баба, которая привезла тебе бритву из Германии. Просто блядюшка…» <…> Светлов согласился с ней: «Да, потому что я ошибался». <…>

Заговорили о Пастернаке. Люба: «Не понимаю, почему спохватились сейчас. Надо было тогда, когда ходил этот роман в списках, не только в Москве. Устроить обсуждение. Он же бесперебойно давал его на размножение. Или тогда, когда он был опубликован за рубежом, когда была вся эта пресса… А сейчас дождались премии. Получается, что мы обиделись на премию, а не на его поступок».

— Почему он это сделал?

Светлов: «Потому что он дурачок в некотором смысле».

1959

1 марта, воскресенье

Новая песенка Булата:

Девочка плачет:
шарик улетел.
Ее утешают,
а шарик летит.
Девушка плачет:
мало женихов.
Ее утешают,
а шарик летит.
Женщина плачет:
муж ушел с другой.
Ее утешают,
а шарик летит.
Плачет старушка:
мало пожила…
Опустился шарик,
а он голубой.

— Песня эта народная, — сказала я.

Кто-то исправил: это Булат написал.

Сашка: «А он народные тоже пишет».

Вечер Евтушенко в Литературном музее. Билеты проданы уже утром в воскресенье. На окнах в форточке те, кто не смог пройти. За окном: «Громче». Записка: просят организовать еще один вечер в более обширной аудитории.

— У меня личных более обширных аудиторий нет.

Женя собранный, бледный, очень волнуется. Чуть заикается. Жарко. Попросил разрешения снять пиджак. Белоснежная рубашка. Галстук красивый с редкими разноцветными полосками. По-модному завязанный малым узлом, длинный. На манжетах не запонки, а пуговицы.

Сильный грипп. Говорит в нос. «В кдишке» — в книжке.

Несколько стихотворений, объединенных под названием «Из дневника морально-устойчивого человека». <…> «Я сегодня прочел 14 новых стихотворений. Вы даже не заметили».

Во время перерыва форточники открыли окно и проникли в зал. Тем, кто стоял за закрытым окном, стало досадно. И они разбили его. Дама, ведшая вечер, строго: «По не зависящим от администрации причинам второе отделение может стать очень коротким».

Женя: «Я прошу объявить тем, кто на улице, что если они будут пробиваться в окна, вечер придется прекратить. Вообще ни к чему хорошему это не приведет ни для вас, ни для меня».

Еще в первом отделении записка: просят Евтушенко продолжить вечер на улице. Председатель объявляет, что он болен, поэтому невозможно. Попросили читать «с этой стороны», т. е. там, где окно. И во втором отделении трибуну перенесли. Женя сказал, чтобы чуть открыли окно. <…>

Попросили какое-то стихотворение. «Это меня огорчает и радует. Потому что это стихотворение Винокурова. Могу прочесть». <…>

— Прочтите любимые.

— Любимых стихов у поэта не бывает. Стихи у него как дети. Даже дефективный, даже уродец — любим и дорог. <…>

Прочел о том, что надоело думать. Реплика: «Правильно, Евтушенко — не думайте». Евтушенко тотчас объявляет следующее стихотворение: «Совет подлеца».

Читал без зажима все свои острые стихи. <…>

Публика солидная. Много пожилых людей. Хорошие ребята. Есть и изысканные женщины. Есть и стиляги настоящие.

Этот, в общем, из другого мира человек, не чуждый мне, но всегда, при самом простом дружеском разговоре, чужой, поверхностный знакомый, когда стоит в отдалении на трибуне и читает, ощущается до конца родным, близким человеком, словно я целовала его, всю жизнь веду и иду с ним, живу с ним в единой комнате, стирала эту рубаху. Отчего это? Верно, это и есть близость от точности слов. Об этом нельзя рассказать — смешно. Но можно написать стихи.

15 июня

Аронов: «Многого не понимаю. Неизвестно из чего рождается. Качественная определенность Окуджавы. За этим стоит мелодия. Городской романс (песня, которую бормочут под нос). Логика не путешествия пешком, а логика полета (с птичьего полета больше радиус обозрения). Заострение формулировок, афористичность — не в духе поэтики Окуджавы. Его война грустная. <…> Для Булата История — это то, что происходит внутри него». <…>

Янов: «Социальный поэт только в стихах о войне».

Лунева: «Самый большой взлет на стихах о войне. Поэма — уже сказанное, не выход в новое».

Гиленко: «Стихи о войне наиболее сильные, важные». <…>

Левин: «Военная тема Окуджавы — спорная».

Геннадий Кузовкин

Продолжение следует

¹ В 1982-м у него появляется строчка «в классической поре…», не о себе, конечно, но появляется.

² Публикация подготовлена в партнерстве с научно-просветительским отделом Музея Булата Окуджавы и Проектной лабораторией по изучению творчества Юрия Любимова и режиссерского театра XX–XXI веков (НИУ ВШЭ). В настоящее время лаборатория исследует культуру Оттепели (см.: Кузовкин Г., Чарный С. «Кто же теперь вредители?..» Отклики москвичей на арест и освобождение «врачей-вредителей» // ТрВ-Наука № 402 от 23.04.2024. trv-science.ru/2024/04/kto-zhe-teper-vrediteli-otkliki-moskvichej-na-arest-i-osvobozhdenie-vrachej-vreditelej/).

³ Пётр Фоменко и Борис Вахтин нашли слова. чтобы выразить эту мысль не громоздко, без лишнего пафоса — одной строкой: «На всю оставшуюся жизнь нам хватит горя и печали». Это строка из песни к телефильму о войне близка поэтике Окуджавы и даже его мелодике.

⁴ Например, диссиденты и чекисты.

⁵ В эссе «Сон об Окуджаве» («Огонёк», 27.12.1999) Михаил Поздняев назвал Окуджаву «великим утешителем», но его рассуждения шли в ином ключе (kommersant.ru/doc/2287118). «Певцом, посланным Богом для утешения и просветления вечно тоскующей о чем-то русской души» назвал Окуджаву Виктор Астафьев. Слова Астафьева процитированы в воспоминаниях Л. Лазарева об Окуджаве без указания на источник (см. Лазарев Л. «А мы с тобой, брат, из пехоты…». Из книги «Уходят, уходят, уходят друзья…» // Гройсман Я. И., Корнилова Г. П. Встречи в зале ожидания. Воспоминания о Булате. Нижний Новгород: Деком, 2003 С. 65. То же // litlife.club/books/11169/read?page=65). Астафьев и Лазарев — оба ровесники поэта и ветераны войны. Приведенная фраза Астафьева завершает его размышления о том, кто особенно скорбит об уходе поэта: учителя, врачи, сельские газетчики.

⁶ Поэтому автор гипотезы предпочел бы не спешить и отложить на время размышления: во-первых, о том, осознавал ли поэт эту жажду утешения или врачевал собственную боль (см. эпиграф); во-вторых, о восприятии Окуджавы за пределами городского культурного пространства. У гипотезы уже нашелся оппонент, который указал на присутствие в репертуаре Окуджавы веселых песен. На наш взгляд, исключать из лекарств от горя веселые песни Окуджавы опрометчиво. Веселых песен вообще меньше, чем хотелось бы.

⁷ В записи 9.07.1964.

⁸ В записи 15.06.1959.

⁹  Коллега Булата Окуджавы по поэтической студии записала песню в свой дневник 1.03.1959.

¹⁰ Также в дневниковых записях «некинофицированная» песня о голубом шарике по частотности упоминаний идет почти вровень с песней «Веселый барабанщик» (1957), прозвучавшей в фильме «Друг мой, Колька». Текст «Веселого барабанщика» тоже переписан в дневник полностью (в записи 18.06.1962). В другой записи (29.03.1963) упоминается исполнение детьми. В третьей записи (29.09.1964) стихотворение-песня присутствует косвенно, там говорится об одноименном поэтическом сборнике («Веселый барабанщик», 1964).

¹¹ Запись 24.03.1974.

¹²  Корпус дневников «Прожито», о котором говорится далее, продолжает комплектоваться, поэтому для корректности наблюдений о первых записях (здесь и в предыдущем абзаце) следует обозначить время обращения к этому ресурсу: апрель–май 2024 года.

¹³ 1964-й не все считают последним годом Оттепели, сторонники концепции Большой Оттепели относят ее финал к 1968-му, но наша публикация посвящена дебюту будущего классика, поэтому не было причины включать в выборку свидетельства после 1964-го.

¹⁴ Именно так он назван в записи, датированной 31.12.1961. В том же дневнике находим другие признаки новизны: автор фиксирует свое участие в споре об Окуджаве, которого вдобавок именует «Акуджава» (правильное написание фамилии ему еще незнакомо).

¹⁵ Предоставлена Музеем Булата Окуджавы, в ее основе — биохроника из кн.: Быков Д. Л. Булат Окуджава. М.: Молодая гвардия, 2009. С. 758–767.

¹⁶ На «Прожито» еще не создан целостный научно-справочный-аппарат и массив комментариев. Сотрудники «Прожито» ищут и, не откладывая, вводят в научный оборот дневники, этот приоритет коллег разделяется нами. Вкрапления имеющихся на «Прожито» комментариев было решено не воспроизводить, чтобы сохранить единство стиля публикации.

«Пили пиво, слушали Окуджаву. В окна доносился запах черемухи…»