Про находчивость

Между прочим, Александр Александрович Конюс был замечательным экономистом, придумал «индекс Конюса». Прожил долго — с 1895 по 1990 год. Много повидал, кое-что успел рассказать и мне.

В изложении А.А. его революционные дни выглядели так:

«В сентябре-октябре 17-го года нас стали переводить из Ораниенбаума на Кавказ. Путь лежал через Москву. 25 октября меня поставили охранять угол Остоженки и приказали установить пулемет. Чтобы увеличить угол обстрела, велели разбить витрину магазина. Мне это очень не понравилось. Потом арестовали большевичку — она разбрасывала прокламацию „Пауки и мухи“. Ее смысл состоял в том, что мухи, если собьются вместе, сумеют справиться с пауком. После дежурства я отправился в Хлебниково — мои с дачи не съехали, потому что в Москве найти квартиры никак не удавалось. На станции в поезд вошли двое солдат и попытались отобрать у меня револьвер. Я закричал „Сейчас застрелю!“, и они убежали. Поезд тронулся, вдогонку засвистели пули. На следующий день хотел снова ехать в Москву, но мать встала передо мной на колени и умолила остаться на даче. Как-то раз я вышел в тамошний сад в гимнастерке с погонами, мимо проходили двое парней. Один сказал: „А погоны-то надо снять!“ Другой откликнулся: „Ладно, пускай напоследок потешится“. Мой приятель, кадет Владимир Камерницкий, стал звать меня на юг к белым. Я вроде бы согласился, но когда он сказал: „И подъемные дают неплохие“, я отказался. Поскольку Камерницкий был человек талантливый, он впоследствии очень выдвинулся, и в 1931 году его имя даже помянули в „Правде“. Его посадили в 37 году.

На Воздвиженке помещалось товарищество офицеров. Там я увидел объявление, приглашающее работать в домоуправление дома № 29 на Тверской улице. Я нанялся туда и стал развозить хлеб. Увидев меня, одна женщина сказала: „Что это за булочник с лицом гения?“ Это была моя будущая жена Эсфирь Мироновна Зайдеман. Потом в квартире 43 нам дали две комнаты. В августе восемнадцатого года бывших офицеров согнали на тюремный двор в Лефортово. Стали выяснять, кто где работает. И тут мне хлебоношество уже не помогло — начальник-латыш сказал, что дом, где я хлеб развозил, — буржуазный, и домой не отпустил. Что делать? Смотрю — красноармейцы по двору строем идут. Я к ним пристроился, рот пошире открыл, чтобы рожа поглупее казалась, да так и вышел вместе с ними в город. Хорошо, что меня не посадили. Я бы затосковал и обязательно попробовал сбежать — были бы моей семье крупные неприятности».

В 1920-е годы А.А. работал в знаменитом Конъюнктурном институте под руководством знаменитого Николая Дмитриевича Кондратьева. А.А. занимался там теорией ценообразования и денежного обращения в рыночной экономике. Сотрудники, работавшие с ним в одной группе, с утра пораньше обходили московские рынки и приценивались. Работа эта тоже требовала находчивости. А.А. посмеивался: «Узнать цену товара, не купив его, было непросто. Продавец объявляет тебе одну цену, ты начинаешь торговаться. Наконец, делаешь недовольное лицо, поворачиваешься спиной и уходишь — и тогда продавец выкрикивает последнюю цену. Она-то и входила в отчет».

Но с ликвидацией НЭПа и введением фиксированных государственных цен торговаться стало не с кем — с государством не поторгуешься. Настала совсем другая конъюнктура. Кондратьева посадили в 1930-м, расстреляли в 1938-м на полигоне «Коммунарка», где в недавние годы стали лечить от ковида.

День защиты Временного правительства припоминали Александру Александровичу долго, он перебивался случайными заработками, его отовсюду «вычищали». Об уровне инициаторов тогдашних проработок свидетельствует такой эпизод. Возведенные на него обвинения А.А. назвал «одиозными», а «товарищи», не знакомые с этим мудреным словом, подумали, что А.А. назвал их «идиотами». Впрочем, вряд ли он думал иначе.

Благодаря счастливому стечению обстоятельств Александр Александрович уцелел, но его жизнь складывалась непросто. Тем не менее докторскую диссертацию он все-таки защитил. По совокупности работ — в 1982 году. Тогда ему было уже 87 лет. Надо жить долго. Но кроме находчивости для этого требуется еще и везение.

* * *

Это было в советском городе Ташкенте. Я переводил там один околонаучный симпозиум, куда приехали важные японские и московские политологи. Обсуждали разрядку напряженности. Жили на загородной «даче» местного ЦК партии, которая представляла собой небольшую гостиницу с очень усиленным питанием и выпиванием, по этой части никаких нареканий ни у кого не было.

Приехали, поселились. Тут прибегает ко мне в полном ужасе один мой японский подопечный: «В ваннах затычки отсутствуют!» Я — к комендантше. Она мне: «Были когда-то, да все куда-то подевались…»

Японцы, конечно, американизировались, но не до такой же степени, чтобы променять ежевечернюю горяченную ванну на легкомысленный душ. То есть мне нужно что-то придумать. Захожу в задумчивости в свой совмещенный санузел. Раздеваюсь и примериваюсь к тамошней сидячей ванне. И тут же выясняю, что сливная дырка в ней очень естественно затыкается моей пяткой. Как будто они созданы друг для друга. После того, как я продемонстрировал это открытие японским участникам симпозиума, они меня чуть не за героя считали. «Такой молодой, а из такой кризисной ситуации выход нашел!»

А на самом-то деле любой советский человек сообразил бы то же самое даже и без всякого примеривания. Никаких кулуарных жалоб на отсутствие затычек среди советских участников симпозиума я не слышал — наверняка делали так же, как я, и моя сообразительность им не понадобилась.

Оставшись доволен собой, я отправился на знаменитый Алаевский рынок. Сухопарые потомки ссыльных корейцев предлагали мне разные жгучести. Я пробовал их впервые — язык горел, пищевод возмущался, лицо кривилось. Лучшие в мире огородники смотрели на меня с болью и больше свой товар не нахваливали.

По сметанной коже и розовым щекам торговок немецких кровей было понятно, что они распоряжаются продуктами, дарующими полную жизнь. Мне мнилось, что молоко в чистейших эмалированных емкостях надоено из них же самих, отчего идеальный организм молочниц расцветал еще пуще. Таких девушек не растят на асфальте, они гуляют вместе со своими стадами по привольной земле. Они не читали Гейне, но годились для донорства, и я мысленно вдевал красноэмалевый значок в их невинные мочки.

Однако молоком и творогом меня было по-настоящему не удивить — в своем среднеполосном детстве я парного молока из-под коровы вдоволь напился. Но вот такого фруктового изобилия, как здесь, я и вправду никогда не воображал! Его не могла уничтожить даже могучая советская власть! Монбланы сладчайших арбузов и горы сахарных дынь, залежи нежного винограда, бескрайние лежбища мягчайшей кураги и тающего на глазах изюма… А эти лимоны, сквозь человеческую кожу которых просвечивает солнечная тайна жизни!

И вся это райская роскошь была накрыта дурманящим шашлычным облаком…

Нанюхавшись и напробовавшись, я приметил тусклого старика, сидевшего прямо на горячей земле, утоптанной веками до состояния камня, На старике был видавший виды халат неопределенного цвета, из которого, как из черепашьего панциря, торчала тощая морщинистая шея. Старик уже насмотрелся на этот суетный мир, и веки его были прикрыты, так что перед его глазами открывались совсем другие виды. Перед стариком стоял кособокий деревянный ящик, на нем покоилась одинокая электрическая лампочка. Я взял ее и посмотрел на свет — обрывки вольфрамовой спирали беспомощно задрожали в безвоздушном пространстве. «Сколько стоит?» — зачем-то спросил я. Старик открыл равнодушные глаза: «Три копейки, дешевле не отдам». — «Так лампочка ведь перегоревшая!» — «Не хочешь — не бери», — сказал старик и снова погрузился в вечность.

Более сведущие в советской экономике люди потом объяснили мне смысл этой торговой операции: покупаешь на базаре перегоревшую лампочку, относишь ее на работу и меняешь местами с хорошей. Хорошую ввинчиваешь у себя дома. Новая лампочка стоит десять копеек, а перегоревшая — три. Так что норма прибыли получается весьма высокой.

По политэкономии социализма, которой нас пытались увлечь в университете, я получил «четверку». То есть я знал предмет не так плохо. Но на лекциях нам не рассказали самого главного: «Не хочешь — не бери!»

Спасибо тебе, тусклый старик с Алаевского рынка в халате неопределенного цвета, из которого торчала черепашья шея!

* * *

В свое время, когда все мы были немного поэнергичнее, мой приятель Жора поведал мне такую историю. Он был человеком с богатой биографией, работал в том числе и на мясокомбинате. Пахать на государство он не слишком любил, зато обладал отменным аппетитом и воображением. Вот он и придумал такой фокус. Ознакомившись с сочинениями по античности, он в подсобке соорудил катапульту. Когда темнело, вместе с дружбанами они вытаскивали ее во двор. Охранники, само собой, ничего не замечали — были в доле. Катапульту заряжали стыренной колбасой, которую на улицу просто так не вынесешь — обыскивали до трусов. Трусы тогда носили длинные, сатиновые, но колбаса туда всё равно не помещалась.

«Пуляли в сторону Калитниковского кладбища, мы туда заранее ребят засылали, они эту колбасу по могилкам искали. Катапульта — изобретение отсталое, разброс колбасы выходил большой, в темноте сразу не найдешь, работенка непростая. Только учти: вареная не годится, при ударе о землю в ошметки разлетается. Использовали только копченую и только высшего качества!» — учил меня Жора.

«А ты сам-то эту колбасу собирал? На кладбище ночью ведь страшно», — поинтересовался я. — «Нет, я наводчиком работал», — гордо блеснул глазами Жора.

Этот мой Жора страдал, бывало, преувеличениями. Но я ему всё равно верил. Прежде всего потому, что хотел верить. Все-таки человеку без веры никак нельзя. Даже если это вера в колбасу.

Александр Мещеряков