Учтивый эксцентрик. К 50-летию со дня смерти Ойгена Розенштока-Хюсси

erhfund.org
erhfund.org
Александр Марков
Александр Марков
В гостях у кочевого профессора

Есть мыслители, на ходу оседлавшие большие сдвиги в жизни общества, — вроде французских энциклопедистов. «Энциклопедия наук и ремесел» освободила французов, дав освоить ремесла самостоятельно, без оглядки на цеха, и создала общество свободных горожан, способных разбираться и в технике, и в отношениях между людьми, в организации труда и досуга. Когда Гегель называет свой труд «Энциклопедией философских наук» или Белинский именует роман в стихах Пушкина «Энциклопедией русской жизни», т. е. наглядным представлением ее, с указаниями, как ее совершенствовать и преобразовывать, они создают славу своего дела, присоединяясь к мощному освободительному движению. Но есть мыслители, которые работают не меньше, чем создатели новых наук, школ, концепций и движений, однако их работа незаметна. Незаметна так же, как интерьер дома — но побывав в доме, например, доме-музее Скрябина в Москве, ты изменишься навсегда, как-то иначе почувствуешь устройство мироздания.

Биографическая канва

6 июля 1888 — родился в Берлине

1906 — поступает на юридический факультет Цюрихского университета

1906 — принимает крещение, становится прихожанином Евангелической церкви

1909 — защита диссертации по правоведению в Гейдельбергском университете

1912–1914 — приват-доцент Лейпцигского университета

1914 — женитьба на Маргрит Хюсси

1914–1918 — служба в германской армии

1919–1921 — редактор фабричной газеты на заводе «Даймлер» в Штутгарте

1921 — рождение сына Ганса

1921–1923 — возглавляет «Рабочую академию» во Франкфурте-на-Майне

1923 — защита диссертации по философии в Гейдельбергском университете

1923–1933 — профессор Университета Бреслау

1933 — эмиграция в США

1933–1935 — преподает в Гарвардском университете

1935–1957 — профессор Дартмутского колледжа

1957–1973 — продолжает преподавать в качестве приглашенного профессора в университетах США и ФРГ

24 февраля 1973 — скончался в своем «имении» в окрестностях Норвича (штат Вермонт, США)

‌Чтобы быть таким «домашним», мыслителю надлежит быть одновременно аристократом и буржуа, не идти под флагом своей группы. Отсюда название моей статьи: эксцентричными бывают аристократы, они могут себе позволить чудачество, а легкой рассеянностью подтверждают свои привилегии; тогда как учтивость, то самое бережное отношение друг к другу, — свойство городского общества, где задеть другого делом или словом — это преступно разрушить саму этику профессионализма: ты задел дверью музыканта, у которого вечером выступление.

Ойген Мориц Фридрих Розеншток-Хюсси и был таким одновременным человеком: иудеем по рождению и неортодоксальным христианином, американским оратором и писавшим иногда по-латыни моралистом, сыном банкира и пролетарием, храбрым офицером и пацифистом. Может быть, биографически ему из наших соотечественников ближе всего Борис Пастернак — труженик, кочевник, создатель новых домов в очередной «коробке с красным померанцем» и мученик.

Выходец из богатой еврейской семьи, наш герой стал по профессии правоведом, как малые представители современной ему русской религиозной философии — Борис Вышеславцев, Николай Болдырев или архимандрит Константин Зайцев. Незадолго до начала мировой войны Ойген познакомился во Флоренции с Маргрит Хюсси, уроженкой Швейцарии, дочерью фабриканта, изучающей историю искусства; они обвенчались на следующий день после выстрела в Сараево (позже, отдавая дань обычаям ее родины, супруги объединили фамилии). Четыре года провел на западном фронте, был ранен под Верденом. Когда кровопролитие закончилось, не вернулся к систематическому преподаванию в университете, а устроился на автомобильный завод, где помогал рабочим выпускать газету. Религиозный кризис привел его от секуляризма к по-новому понятому христианству как особому чувству истории, в которой и творится спасение, в которой, после всех ужасов и страданий, записываются сами условия, позволяющие человеку быть в мире с другими людьми. Он создал рабочий университет для взрослых, объясняя слушателям, как возможно бескорыстное знание и что одна только идея прогресса еще не создает науку. Среди его любимых собеседников-интеллектуалов был Йозеф Виттиг — немецкий богослов, отлученный от Католической церкви в 1926 году за книгу «Жизнь Иисуса в Палестине, Силезии и повсюду». До этого богословы в Германии полтора века спорили, были ли чудеса Иисуса физическими или это моральные рассказы: например, под влиянием проповеди Иисуса все стали делиться хлебом или принесли вино на свадьбу, но в Евангелии это влияние оратора на поведение людей было описано как «умножение хлебов» и «превращение воды в вино». Виттиг сказал, что этот спор бесполезен, потому что на самом деле в Евангелии записано будущее: то же превращение воды в вино знаменует дальнейший расцвет христианского искусства, а умножение хлебов — появление современной промышленности.

Исполнять Евангелие тогда означало создавать новые формы социальности в Германии. Розеншток-Хюсси открывал в конце 1920-х летние сельскохозяйственные коммуны, чтобы помочь безработным горожанам и прокормить себя, и узнать что-то новое — в них читались лекции и проводились уроки солидарности; то же самое в России конца XIX века делал просвещенный помещик Николай Неплюев. Ойген жалел, что его опыт не подхватили: ведь в честном труде в Германию возвращаются боги как образы правильного отношения к земле и друг к другу, но большая часть Германии, к несчастью, поклонилась лживому идолу расы. Здесь он прямо продолжал великого романтика Фридриха Гёльдерлина, верившего, что в Германию и Францию вернутся античные боги и будут жить рядом с людьми.

Потом, уже в американской эмиграции, в конце 1930-х, по личному одобрению президента Рузвельта Розеншток-Хюсси создал «Корпус гражданской охраны», на самом деле такие же коммуны, участники которых следили за состоянием лесов и рек, помогали бедным местным жителям и учились строить дороги, не нанося ущерба окружающей среде и чтя местных нимф.

Покинув родину, Розеншток-Хюсси продолжал преподавать и публиковать книги на протяжении всей жизни. Его труды почитает обычно тот, кто признает Бальтазара Грасиана из авторов XVII века, Джамбаттиста Вико из XVIII века и Маршалла Маклюэна из ХХ века.

«Дождь идет, а говорят, что Бога нет»

Розеншток-Хюсси был философом диалога. По его убеждению, разговор предшествует речи. Наши самые простые высказывания, вроде «идет дождь», и создают дом нашей жизни: ведь мы должны вспомнить, как я живу до дождя, и почувствовать, как живу после дождя. Тем самым мы уже оказываемся внутри скрытого разговора, где есть и что вспомнить, и о чем задуматься, и что почувствовать, — где и «направленность сознания на предмет» по Гуссерлю оказывается только частью плана прошлого, и «забота» по Хайдеггеру оказывается только частью плана будущего.

Просто по языку, сетует профессор, было нанесено несколько серьезных ударов. Первыми были александрийские грамматики, систематизировавшие языковые категории. Эти люди были если не бесстыжими, то совсем не галантными и совсем не учтивыми, иначе бы они не превратили трепетное «Я люблю, ты любишь, он любит» в простой шаблон спряжения. Они бы испытывали смущение на каждой форме — что «ты любишь» выдает тайну другого человека, а «он любит» требует сочинить целый рассказ, который окажется бестактным. Еще один удар по языку нанесли романтики, которые считали, что в целом мы мыслим разумно и даже самое поэтичное «я люблю» выражает прогресс, который заканчивается тем, что все будут жить долго и счастливо. Получалось, что язык был выдан за форму сознания.

Во многих своих книгах и статьях Розеншток-Хюсси не переставал повторять: мы не «владеем» разумом — вопреки тому, что думал Декарт, просто доверившийся александрийской грамматике, где с первого лица начинается разумное пользование языком и действительностью. У нас всегда путаница в голове, мы до конца не можем обозначить свои собственные намерения, мы путаемся, мы боимся собственной путаницы. Поэтому на место прежней ясности грамматики Розеншток-Хюсси поставил новые понятия. Например, понятие «латинского гражданства»: все, умеющие разобрать Катулла (или Пушкина) знают, что можно выступать смело и публично, и поэтому люди в политическом разговоре и могут обозначить свою действительность. Или понятие «артикуляции»: артикулированная речь, согласно Розенштоку-Хюсси, преодолевает время и пространство. Возьмем, скажем, «зебру» — разметку дороги. Для невежественного человека, не имеющего «гражданства», это будет просто узор. Но мы, переходя дорогу аккуратно по «зебре», артикулируем ее для всех, превращаем ее в некий закон, отвечаем этому закону независимо от времени нашей жизни. Тем самым мы возвращаем себя безопасно к себе домой.

Вероятно, читать Розенштока-Хюсси мешает то, что он не рассказывает истории, как делают философы со времени Декарта — что произошло с их «я» и как живет право, политика или само бытие, — а показывает, как правильно отвечать в его университете. Например, он вводит как правильный ответ слово «плеолог» — диалог, обращенный сразу ко множеству аудиторий. Таковы политические речи Цицерона или Джорджа Вашингтона, которые читаем и мы сейчас, и другая аудитория где-то далеко от нас. Здесь Розеншток-Хюсси мыслит так же, как Ханна Арендт, тоже бежавшая из нацистской Германии в США: она объясняла, что отцы-основатели США создавали конституцию свободно, без давления толпы или влиятельных лиц, и потому конституционные свободы могут переоткрываться и сразу вводиться в действие любой американской аудиторией, новым поколением американцев. Или он вводит слово «идеоло́г», с ударением на последнем слоге, в значении романа как аккумулятора идей — и здесь, конечно, совпадает с «Теорией романа» марксиста Дьёрдя Лукача, который объяснял, как авантюрный герой романа формирует автономию капиталистического субъекта и как в романных приключениях городское общество находит и свои характеры с обстоятельствами, и возможность влиять на происходящее. При этом Розеншток-Хюсси как бы изобретает заново всё, что делали его современники, и в этом видит свою обязанность. Как говорил он сам, «В любой научной публикации обнародована целая серия политических актов» — такие, как внимание к миру и умение рассказать о своем внимании. «А вывод — как всеобщий крестник», — сказал о таком Анри Волохонский в поэме о Фоме Аквинском.

Психоанализ, «вышедший из революции»

Отличие Розенштока-Хюсси от других философов диалога — Мартина Бубера или Михаила Бахтина — можно пояснить отрывком из замечательного стихотворения Елены Шварц «Стансы о неполноценности мира»:

Неправ был Бубер —
В Боге нету «ты»,
«Ты и Оно» — где мир и ад,
Условные и временные «Я»
Даны от Бога напрокат.
<…>
И я бы называла себя в третьем…
Но Бог привык к бесчисленному «Я».
А херувим огнем за небом машет,
Мешая подойти, мечом вертя.

Бубер исходил из того, что и Бог всегда помнит свое «я», и человек помнит, как к нему обратились на «ты». Система Бубера торжественна, как у всех, воспитанных на культуре символистов, в ней ничего нельзя забывать, как нельзя забыть стих, который ты читаешь в торжественном собрании. Для Розенштока-Хюсси, как и для Елены Шварц, Бог может забыть человека, разочаровавшись в его ошибке, и человек забывает свою ошибку — и тогда изначальное разыгрывание лиц, раздача всем возможности говорить от лица «я» и от лица «ты», сменяется чистой игрой недоступности рая. Общие темы того времени, что Бог нуждается в человеке (эпиграф из немецкого мистика эпохи барокко Ангела Силезия к «Смыслу творчества» Бердяева) прочитываются тогда совсем иначе, чем прежде.

«Великие революции» — история в лучшем смысле этого слова. Хотя эта работа воплощает в себе подлинную эрудицию высочайшего профессионального уровня, она написана преимущественно для непрофессионала, человека, имеющего общее образование, желающего знать о том, откуда мы произошли и куда направляемся. Но это также и теория истории: в ней говорится, как следует понимать историю, как историки должны писать о ней. <…>

Книга «Великие революции» интерпретирует современную западную историю как единый 900-летний период, начатый тотальной революцией — революцией Римско-католической церкви под властью папства против императорского, королевского и феодального господства — и впоследствии продолженной рядом тотальных революций, последовательно вспыхивавших в различных европейских странах. Эти последующие национальные революции — революции итальянских городов-государств, Реформация в Германии, Пуританская революция в Англии, Французская и Американская революции, революция в России — имели последствия для всей Европы, привели к глубоким общеевропейским переменам. Диалектика революции и эволюции и, наконец, невозможность осуществить апокалиптические грёзы великих революций достигли кульминации в гибели Европы в 1914 году и в русской революции 1917 года. <…>

Розеншток-Хюсси начинает свое повествование с революции в России, в обратной хронологической последовательности переходя к национальным революциям XVIII, XVII и XVI веков, чтобы затем выявить их общие корни в Папской революции 1075–1122 годов. Этот прием позволяет осветить более давние события в перспективе более знакомых. <…>

В этой великой работе есть темные места, двусмысленности и ошибки. Но есть и удивительные прозрения, и множество оригинальных исторических открытий.

Гарольд Дж. Берман.
Из предисловия к книге “Out of Revolution: Autobiography of Western Man”

В 1931 году Розеншток-Хюсси написал по-немецки, но выпустил только спустя семь лет в английском автопереводе свою главную книгу — «Вышедший из революции: автобиография западного человека» (в русском переводе — «Великие революции»). В этой книге он идет в направлении, противоположном марксизму: не развитие производственных отношений приводит к революционной ситуации, но, напротив, революция ведет, прямо или косвенно, к утверждению новых форм производства, например прессы или памятных вещей, или бюрократических статусов, или развлечений. Сама организация производства разве что подготовила условия для этих новых форм, но только революция позволила их оценить, понять и сделать частью истории человечества. Розеншток-Хюсси понимает производство столь же широко, сколь Маршалл Маклюэн — медиа: это всё, что нас окружает и влияет на качество нашей мысли.

Как ни удивительно, в этой своей главной книге Розеншток-Хюсси ближе к Фрейду, чем к Буберу. Он воспроизводит, не называя, схему «Я — сверх-Я — Оно», только на место «Оно» становится революция как система внезапных побуждений, а на место «сверх-Я» — упадок или нехватка: упадок индивидуальных или коллективных сил, который и цензурирует наши порывы. В этом смысле и революция, и реакция оказываются неизбежны. Свободно только само «Я», которое для Розенштока-Хюсси тождественно расцвету, тому состоянию, когда о прошлом вспомнить не только постыдно, но и приятно, когда не нужно отвлекаться новыми производимыми вещами от постыдных воспоминаний прошлого. Такое воспоминание есть у всех, имеющих «латинское гражданство», несмотря на черные страницы исторического Рима: сам латинский язык памятен — например, латинский перфект склонен к удвоению корня, do (даю) dedi (дал), что усиливает чувство присутствия («я дал — следовательно, я существую», говорит Розеншток-Хюсси вопреки Декарту и александрийским грамматикам).

Наука о таком «Я», не совпадающим с «Я» в грамматическом ряду «Я — Ты — Он», у Розенштока-Хюсси тоже есть — метаномика, наука о законах законодательства. В книге «Великие революции» Розеншток-Хюсси замечает, что в России всё есть — и философия, и литература, и экономика, и обычное право, не хватает только метаномики, и поэтому русская революция оказалась гротескным новым барокко: герои советской литературы — авантюристы и страдальцы в духе романов XVII века, будь то пикарескный Остап Бендер или герои Андрея Платонова c их «дезенгано» (чарующим разочарованием). Вероятно, задача создать «метаномику» русской литературы стоит перед нашим поколением.

Александр Марков, профессор РГГУ

Книги Розенштока-Хюсси в русском переводе:

Розеншток-Хюсси О. Бог заставляет нас говорить. — М.: Канон+; «Реабилитация», 1998.

Розеншток-Хюсси О. Избранное: Язык рода человеческого. — М.; СПб.: Университетская книга, 1999.

Розеншток-Хюсси О. Великие революции. Автобиография западного человека. — М.: Библейско-богословский институт Св. Ап. Андрея, 2002.

Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. — М.: Лабиринт, 2008.

Предыдущие заметки цикла:

Бесприютная вера и Академия бессмертных

Рене Жирар: философия откровенности

Одухотворение труда: новый разговор с Симоной Вейль

Подписаться
Уведомление о
guest

0 Комментария(-ев)
Встроенные отзывы
Посмотреть все комментарии
Оценить: 
Звёзд: 1Звёзд: 2Звёзд: 3Звёзд: 4Звёзд: 5 (1 оценок, среднее: 5,00 из 5)
Загрузка...