В отличие от других моих рассказов, «Печка» очень старая по идее, которая возникла году в 1965-м, когда я еще учился в универе. Тогда уже работала бакинская Комиссия по фантастике. Имеет смысл привести отрывок из моей книги воспоминаний «Счастливое время открытий»1.
Комиссия по НФ была органом официальным, поэтому каждый год мы составляли план нашей деятельности, и Евгений Львович Войскунский то ли раз в квартал, то ли раз в год представлял в президиум Союза писателей отчет о проделанной работе (сколько проведено заседаний, сколько произведений обсуждено, сколько и где организовано встреч с читателями…). В планах был, в числе прочего, конкурс НФ-рассказов, и мы его провели, дав объявление в газете «Молодежь Азербайджана». Победителям было обещано, что их рассказы опубликуют в газете и даже выплатят гонорар — в качестве литературной премии.
Пришло около десятка пакетов с совершенно беспомощными текстами, среди которых читабельным оказался единственный рассказ, подписанный неким Юрием Грамбаевым.
Этот рассказ — за неимением конкурентов — получил первое место и был опубликован в газете. А автора пригласили (объявив в той же газете, потому что иначе связаться с ним не было возможности — адреса своего автор не указал) на заседание комиссии. Каково же было удивление «комиссионеров», когда в комнату ввалились четверо студентов Азгосуниверситета и объявили, что они и есть Юрий Грамбаев.
— Вы писали рассказ вчетвером? — удивился Евгений Львович.
— Да! — от имени четверки заявил Юрий Сорокин, один из соавторов, студент-химик.
— Нет, — сказал вдруг Альтов. — Авторов на самом деле не четверо, а пятеро.
— Почему пятеро? — смутился Грамбаев всеми своими четырьмя физиономиями.
— Пятеро, — твердо сказал Альтов. — Пятый — присутствующий здесь член нашей комиссии Павел Амнуэль. А потому результат конкурса должен быть аннулирован, поскольку члены комиссии не имели право в нем участвовать.
— Почему вы думаете, что Павлик в этом участвовал? — удивился Евгений Львович.
— Мы-то не один его рассказ обсуждали! — воскликнул Генрих Саулович. — Разве стиль Амнуэля не виден в рассказе Грамбаева — вот в этом куске и в этом тоже?..
Пришлось сознаться — Грамбаев действительно был един не в четырех, а в пяти лицах. Четверо «грамбаевцев» были моими университетскими друзьями, с одним из них — Лёвой Бухом — мы вместе учились на физфаке и играли в команде КВН. Конечно, писали мы рассказ по частям, каждый — свою часть, но в конце я переписал рассказ, чтобы пестрота стилей не сильно ощущалась. Тут-то Альтов нас и подловил…
Конкурс был объявлен провалившимся, поскольку никто не представил достойного произведения.
Газету, где напечатали этот рассказ, я давно потерял, рукопись тоже. Пару месяцев назад вспомнил эту историю и решил написать рассказ заново. Конечно, с тем текстом этот не имеет ничего общего, кроме идеи и сюжета…
Печка
История вообще-то тривиальная. Расскажу, как было.
Конец шестидесятых годов прошлого века. Место действия — небольшая обсерватория, расположенная в предгорьях Кавказа. Еще не построен шестиметровый оптический телескоп, о большом радиоинтерферометре ведутся пока неспешные разговоры и приблизительные расчеты. Пару лет назад открыли пульсары, и среди астрономов ходит слух, что Хьюиш с лаборанткой Белл полгода скрывали открытие даже от коллег по обсерватории. Хотели убедиться, что сигнал естественный. Очень было похоже на то, что это послание «зеленых человечков», но Хьюиш пуще огня боялся, что, объяви он о первом контакте, а потом обнаружится, что сигнал к инопланетянам отношения не имеет… о, какой конфуз, какой научный провал… Коллеги будут его обходить за милю! Научную репутацию очень трудно заработать, а потерять — раз плюнуть…
Это я к тому, что Костя Брайнин и Дина Шувалова, работавшие на радиотелескопе, историю с Хьюишем прекрасно помнили и за свою научную репутацию держались крепче, чем за репутацию моральную — им было всё равно, что об их отношениях говорят коллеги, но если хотя бы пятнышко оказалось на репутации научной… Не видать Косте кандидатской, а Дине — аспирантуры в Москве.
И потому о том, что происходило в сентябре 1969 года, знают несколько человек, которые не то, чтобы тоже боялись за свою научную репутацию, но — дали слово Косте и Дине держать язык за зубами.
А дело было так. Дина, чья смена начиналась в десять вечера и заканчивалась в шесть утра, разбудила Костю и сказала коротко: «Посмотри».
Костя посмотрел. На бумажной ленте был записан сигнал от точечного радиоисточника, излучавшего на волне 18,8 см. Интенсивность сигнала менялась странным образом. Не периодически, как у Хьюиша, а, на первый взгляд, хаотически, но, если присмотреться, то становились видны четкие границы коротких импульсов, так похожих на обычную морзянку, что Костя сначала на морзянку и подумал.
И сказал.
— Проснись! — воскликнула Дина. — Какая морзянка с характерным временем несколько миллисекунд!
Да уж. Передавать с такой скоростью не мог ни один радист на планете, даже чемпион мира.
— Сигнал шел семь минут, — сказала Дина. — Вот начало, вот конец. Вот координаты. Источник точечный. Внезапно появился — вот. И внезапно исчез — вот.
— Спутник? — окончательно проснулся Костя.
— Неподвижный относительно звезд? — ехидно спросила Дина.
— Никому не говори. Пока, — предупредил Костя.
— Я и не собиралась, — обиделась Дина.
Поэтому единственным человеком, кто узнал об открытии, был Георгий Авилов, Гоша, университетский друг Кости. Костя учился в МГУ на физике, Гоша — на лингвистике, и еще на втором курсе прославился, переведя на русский жутко сложную надпись с вавилонских табличек шестого века до новой эры. Декан даже включил Гошу в соавторы большого коллектива преподавателей. Обычная практика, Гоша и возражать не стал.
Костя взял неделю в счет отпуска и отправился в Москву с лентами записей, а Дина осталась наблюдать — сигналы от странного точечного объекта регулярно появлялись каждую ночь, всякий раз структура всплесков менялась, а через семь минут сигнал пропадал, чтобы опять появиться на семь минут сутки спустя.
Дина звонила Косте и диктовала новые данные, а Гоша, которому Костя объяснил, что это может быть долгожданный сигнал инозвездной цивилизации, пытался разглядеть хоть какой-то смысл в непериодической последовательности импульсов.
— Это мазер, — навязывал Костя ничего в физике не понимавшему Гоше свою идефикс. — Поэтому сигнал такой короткий и потому появляется и исчезает в одно и то же время. Очень узкий луч, чуть-чуть расходится из-за межзвездного поглощения и рассеяния, но очень незначительно. И это тоже говорит об искусственном происхождении.
— Сделай доклад на семинаре, — предложил Гоша. — Это же сенсация.
— Вот именно, — мрачно подтверждал Костя. — И потому — засмеют. Научную репутацию трудно раздобыть, но легко…
И так далее.
— Вот если ты обнаружишь хоть какой-то смысл… Для тебя же любой язык — открытая книга!
— Но не инозвездный же, — бурчал Гоша, но ему было приятно, и он старался.
— Нужно побольше материала, — говорил он. — Видно, что язык подобен земным по структуре. Отдельные знаки, разбивка на слова…
— Вот видишь!
Неделя закончилась, и Костя взял вторую. Правда, научный руководитель Кости доктор наук Шамаев предупредил, что третью неделю не даст даже за свой счет, потому что есть утвержденная программа наблюдений Крабовидной туманности, а вы там прохлаждаетесь…
Дина каждый день передавала по телефону новые последовательности сигналов и жаловалась, что ее могут отстранить от наблюдений. Есть плановые работы, и нужно…
— Да-да, — говорил Костя. — Мы скоро. Гоша гений, он уже разбирает кое-какие слова, представляешь? И структуру языка почти понял, так что вот-вот…
Закончилась вторая неделя, третью Костя не получил, но он не особенно и настаивал, потому что работу Гоша завершил с полным триумфом и положил перед Костей переведенный с бабабахского языка текст.
— Да ну, — сказал он. — Неинтересно. Я так понял, это отрывок из какого-то разговора. Кто-то кому-то по сто раз повторяет, что печку надо разогреть, температура низкая, холод жуткий… Дальше что-то про дрова, насколько я понял…
— Дрова? Какие еще дрова?
— Без понятия. Наверно, чтобы разогреть печку. Зима у них что ли?
— И это они передают мазером через всю Галактику?
— Ну…
— А впрочем, — буркнул Костя. — Так, наверно, и есть. Они ведут какие-то свои разговоры на бытовые темы, а мы случайно попали в луч посреди фразы. Печка, дрова… Если я с этим вылезу на семинар, из нас с Диной сделают котлету.
— Непременно, — согласился Гоша. — Извини, что так получилось. А ты наблюдай! Может, поймаешь какой-нибудь реально интересный разговор. Про науку там или звездолеты.
Костя вернулся в обсерваторию в тот день, когда Дине объявили выговор без занесения за то, что использовала наблюдательное время для личных целей, не имевших отношения к плановым работам.
— Бросай это дело, — сказал Костя. — Тебе еще диплом защищать, мне — кандидатскую. Они там про всякую чепуху разговаривают, и если мы с этой ерундой вылезем на семинар…
— Поняла, — вздохнула Дина. — Жалко. Могло быть реальное открытие.
— Могло, если бы эти сигналы означали что-то серьезное, — пожал плечами Костя. — Теорему Пифагора, например. Или ряд простых чисел. Тогда было бы ясно: сигналы внеземного разума. А печка… Засмеют…
Ленты наблюдений сложили в ящик Костиного стола, и когда полтора года спустя Костя защитил диссертацию на тему «Некоторые аспекты наблюдений неструктурированных точечных радиоисточников с синхротронным спектром», то, освобождая стол от ненужных материалов, он собрал ленты в мешок, посетовав на юношеское романтическое увлечение странными сигналами, и выбросил в мусоросборник.
Дина окончила университет с красным дипломом и осталась работать в обсерватории, расположенной в предгорьях Кавказа. Вышла замуж за своего научного руководителя Виталия Адольфовича Марцевича, кандидатскую защищать не стала (с двумя малышами не очень-то позанимаешься наукой) и никому не сказала о том, что несколько месяцев спустя после описанных событий, в одну из последних наблюдательных ночей перед уходом в декрет, она обнаружила еще одну последовательность сигналов от того самого точечного источника. Довольно длинную последовательность. Но больше сигналы не появлялись, а потом Дина ушла в декрет… И о том, что ей сказал Гоша, когда она отправила ему полученные данные, Дина не стала говорить ни Косте — к тому времени завлабу в Московском астрономическом институте имени Штернберга, — ни, конечно, мужу Виталику, очень скептически относившемуся к «научным потугам» жены.
— Ну… — промямлил Гоша, кое-как расшифровав текст. — Это, видишь ли, заключительная фраза. Так сказать, резюме. Всё главное было раньше, как раз после тех фраз о печке. Потом вы уже не наблюдали, верно? Мол, ну их, эти глупости. Ну вот. А печкой они, оказывается, называли свою звезду. Она остывала, и на планете становилось холодно. А эти передавали тем информацию, как с помощью ядерных реакций печку… ну, то есть звезду, разогреть. Типы реакций, формулы, режимы… Это в резюме перечислено.
Дина ахнула.
— Боже! И мы это пропустили!
— Выходит, так, — согласился Гоша, и в его словах Дине послышалось ехидство.
— Если я об этом расскажу на семинаре…
— Ага. Ты ж понимаешь…
Она понимала.
Тривиальная, в общем, история, верно? Не то, что история о том, как Энтони Хьюиш и его лаборантка Джоселин Белл открыли в 1967 году пульсары и полгода молчали, пока не убедились, что это всего лишь нейтронные звезды, а не какие-то несуществующие «зеленые человечки».
Белое безмолвие
Это было красиво и страшно.
Страшная красота? Оксюморон.
Тем не менее…
Я не мог оторвать взгляда от ослепляющей белизны. Хотел, но не мог. Мог — если закрыть глаза, — но не хотел. Стало бы темно, если бы я все-таки закрыл глаза? Или свет проник бы и сквозь веки? Казалось, он был везде — и во мне тоже.
Никогда не думал, что белизна может вызывать страх. Я любил белый цвет. Белыми были стены в моих комнатах. Белый плюшевый медведь был моей любимой игрушкой в детстве. Белое платье и фата на Линде, когда мы шли к алтарю. Белый снег, искрившийся на солнце зимой. Снег на горных склонах Альп, куда я поднимался в тренировочный лагерь, когда нас испытывали на выживаемость.
Оказалось, что я любил белое, когда можно было отвести взгляд и посмотреть на голубое с редкими облаками небо. На синюю морскую даль, оттененную темно-зеленой береговой линией у горизонта. Желтые подсолнухи Ван Гога. Бордовую портьеру в спальне. Оранжевые апельсины на деревьях. Красную пожарную машину, огуречного цвета скамью в парке, коричневые стволы секвой…
И звезды. Любимые мои звезды. Голубой Денеб, оранжевый Арктур, багровый Антарес, зеленая Альбирео…
Многоцветье мира.
Здесь белым было всё. Белым и безмолвным. Безмолвия я ждал — в пустоте нет звуков, а связь с командным пунктом пропала, как и ожидалось, сразу после перехода. Я мог говорить сам с собой, себя-то я мог слышать, себя слышишь всегда, но белое безмолвие лишило меня дара речи. Казалось, что и дара мысли. Я не думал. Думать и вспоминать я смог потом, вернувшись. А там и тогда я был ошеломлен и мог только смотреть. На белое. Всюду. Везде. Казалось — всегда, хотя время моего здесь пребывания было определено с точностью до микросекунды: десять минут, ставшие для меня вечностью, потому что в белом безмолвии не могло быть и времени.
Белый безмолвный страх — страх вечности. Страх не вернуться. Остаться в белом безмолвии навсегда. Не умереть. Страх жизни…
Мозг попытался бороться с белизной единственным доступным ему способом — создал темноту сам. Темные точки то тут, то там возникли перед глазами. Так бывает, когда долго смотришь на яркий свет. Или на снег в горах. Снежная слепота.
Я слепну?
Может, в слепоте мое спасение?
Я должен… Что?
Я дол…
* * *
— Вижу, вы неплохо себя чувствуете. И все показания в норме. Ну, почти… Можете говорить?
— Да… Думаю, да.
— Рассказать?
Он вспомнил.
— Это… ужасно.
— Ужасно? — удивленно переспросил Франклин. Он не ожидал, что таким окажется первое слово первого человека, побывавшего в другой вселенной. Питер Лейбниц не был склонен к эмоциональным оценкам.
— Ужасно, — повторил Лейбниц. Он сидел в глубоком медицинском кресле, облепленный датчиками, и смотрел не на руководителя эксперимента, а на свои руки, будто видел их впервые.
— Страшно, — сказал он, и врач, сидевший у компьютера и следивший за показаниями, поднял голову и взглядом показал Франклину, что Лейбниц говорит именно то, что думает.
— Вы оказались… на планете?
— Нет. Я не знаю, где. Всё ослепительно белое. Вокруг. Везде. Ничего, кроме ослепительно белого безмолвия.
— Туман? Снег?
— Нет! Белое… не могу объяснить. Жаль, что не смог хотя бы сфотографировать.
— Вы же знаете, — мягко сказал Франклин, — что перейти может только сознание.
— Да, но…
Лейбниц тренировался пять лет. Тренировал сознание адекватно реагировать на любые внешние условия и обстоятельства. Никто не знал и не мог знать, каким окажется другой мир. И где в другой вселенной осознает себя космонавт. На поверхности планеты? Маловероятно, но не исключено. Вблизи звезды? Более вероятно, но сознание натренировано и на такой вариант. Скорее всего — в космическом пространстве, в каком-нибудь межзвездном газопылевом облаке. Увидит близкие звезды, далекие галактики…
Может быть. Никто не знал. Это могла оказаться вселенная с другими законами природы. Сознание космонавта тренировали и на такой случай. Лейбниц был лучшим в группе. Двадцать восемь лет, холост, два высших образования — физика и прикладная математика, участие в экспедиции на Звурон, вторую планету Проксимы Центавра.
Страх? Это не про него.
— Страх из-за белого…
— Нет! Страшно было не потому… Точнее, не только потому, что всё вокруг ослепительно белое… — Лейбниц сделал паузу, собираясь с мыслями. — Страшно, потому что понимаешь: это бесконечно, это везде, во всей вселенной нет ничего, кроме белого безмолвия, оно было всегда и будет вечно, и ты будешь вечно…
— Это, — сказал Франклин, пытаясь представить, — ваше умозаключение, и оно…
— Нет! Это не умозаключение. Я не думал. Я знал. Это было во мне, понимаете? Осознание вечности и бесконечности.
Врач и Франклин переглянулись. Врач пожал плечами. Что он мог сказать? Физически Лейбниц был здоров и говорил правду.
— В конце… — голос у Лейбница был тихим, он говорил не для Франклина, не для записи (Лейбниц знал, конечно: запись ведется), он говорил для себя, приучал себя к мысли, что он дома, среди коллег. Страх всё еще оставался с ним, но уже отступил в подсознание.
— В конце, — повторил он, — то есть я не знал, что это конец, сейчас только понял… В бесконечной белизне я разглядел темные точки, разбросанные повсюду… Может быть, у самых моих глаз… Может, далеко. Может, вообще в бесконечности.
— Если долго смотреть на белое… — подал голос врач.
— Я знаю, — перебил Лейбниц. — Мушки. Да. Но нет. Мне показалось… Нет, я уверен, это не был обман зрения. Не успел всмотреться.
— Жаль, — повторил Франклин. Может, следующий переход — пойдет Борн, дублер Лейбница — окажется более информативным. И наверняка вселенная будет другая. Непременно другая. В бесконечности вселенных невозможно вторично оказаться там, откуда вернулся.
Но что за странный мир…
Лейбниц закрыл глаза. Он устал от зеленых стен больницы, голубых врачебных халатов, серой, с металлическим отливом, аппаратуры. От голосов… Белое безмолвие было страшно, а привычный, удобный и безопасный человеческий мир — раздражал. Это пройдет. Он очень надеялся, что пройдет. И он, наконец, вернется.
* * *
— Вы не поняли? — подняв брови, спросил Девитт, руководитель астрофизического департамента проекта «Глубина».
Франклин покачал головой.
— Нет. В программе подготовки не было модели такой вселенной, где оказался Лейбниц.
— Была, — вздохнул Девитт. — Была, уверяю вас. Это наша вселенная. Наша.
— Наша? Белое безмолвие? О чем вы?
— Наша, — повторил Девитт. — С одной только разницей. Наша вселенная ограничена горизонтом в сорок шесть миллиардов световых лет. А та, где оказался Лейбниц, на много порядков старше, размер ее… Не знаю, конечно. Может, та вселенная вообще бесконечно стара и бесконечно велика. И она прекрасна!
— Белое безмолвие?
— Нет! Там немыслимо большое число звезд самой разной яркости, самых разных масс и самых разных температур. Звезды всех цветов. Всех, понимаете? Куда вы ни посмотрите, ваш взгляд непременно увидит не одну звезду, а множество — далеких и близких. Звезды заполняют всё небо, не оставляя для взгляда пустоты.
— Белые звезды?
— Наверняка есть и белые. Кстати, вы же знаете, что Солнце выглядит желтым только потому, что эта область спектра меньше поглощается в атмосфере. На самом деле Солнце белое. Но это неважно. Та вселенная заполнена всеми цветами радуги. Включая невидимые глазу. Всеми цветами! Без исключения. Не представляю себе большей красоты!
— Но белая…
— Черт возьми! Сложите все цвета — от фиолетового до красного — и вы получите белый цвет! Та вселенная полна звезд!
— А темные точки, которые увидел Лейбниц?
— Вы не догадались? Конечно, тоже звезды. Очень близкие. Ну, не знаю… Может, пара световых месяцев. И их можно различить на общем белом фоне. Если бы Лейбниц успел приглядеться, увидел бы их цвет. Желтая звезда, красная, оранжевая…
— Открылась бездна, звезд полна, — пробормотал Франклин. — Звездам числа нет, бездне — дна…
— Именно. Только бездна эта — ослепительно белая…
Проблема «Дискавери-11»
(по материалам Космопедии — свободной энциклопедии)
Последнее изменение: 13 мая 2191 года
Проблема «Дискавери-11» (др. названия: «Операция „Призрак“», Инцидент «Дискавери-11», «Заблудившийся звездолет» и пр.) — проблема, не получившая разрешения до настоящего времени и, возможно, не имеющая шансов на благополучное разрешение в будущем.
История проблемы. Как известно (см. Межзвездные полеты), первая попытка пилотируемого межзвездного полета была сделана 18 августа 2063 года, когда с экваториального лунного космодрома «Коперник» стартовала экспедиция из шести астронавтов на звездолете «Дискавери-1». Звездолеты класса «Дискавери» работают на физических принципах квантовых пространственных осцилляций, оснащены термоядерными двигателями для коррекции траектории и светопарусными двигателями для перемещения и торможения в пределах экзопланетных систем.
Десять экспедиций (о каждой есть соответствующая статья в Космопедии) благополучно достигли целей, исследовали планетные системы звезд Альфа Центавра, Лебедь 61, Лаланд 329, Тау Кита и вернулись обратно. Звездолеты «Дискавери-7» и «Дискавери-10» транспортировали на планету Тантра в системе Лебедь 61 сто двадцать колонистов, основавших на этой землеподобной планете постоянную научную станцию.
Целью полета «Дискавери-11» была звездная система из трех карликовых звезд 72 Цефея, расположенная на расстоянии 180 световых лет (56 парсек) от Солнца. Это была первая экспедиция к столь далеко расположенной звездной системе. Цели:
а) проверить возможность перемещения на расстояния свыше 50 световых лет с помощью двигателей пространственных осцилляций и
б) попытка контакта с гипотетической цивилизацией (см. Цивилизация Х), открытие системы сигналов от которой было подтверждено с вероятностью 97%, но достоверность открытия (5 сигма) не была достигнута.
В течение нескольких лет (2074–2082) проводился анализ возможности решить проблему с помощью автоматических аппаратов, но было доказано (см. работы Пирреуса, Мао Дуна, Аверина и др.), что обладающие лишь искусственным интеллектом аппараты не способны справиться с проблемой контакта при отсутствии надежной информации о гипотетической цивилизации.
Движение с помощью двигателей пространственных осцилляций (ПС) позволяет теоретически достичь любой расчетной точки в пределах ста миллионов парсек, однако расчеты подкреплены экспериментально лишь для расстояний 20 парсек. Таким образом, полет «Дискавери-11» был сопряжен с определенным риском. По оценкам ААС, степень риска достигала 10–12%, что было признано допустимым для полета на столь далекую дистанцию, учитывая важность экспедиции для человечества.
История полета. Старт экспедиции прошел в штатном режиме, никаких сбоев ни в работе двигателей, ни в работе аппаратуры обнаружено не было. Связь с экипажем поддерживалась и продолжает поддерживаться с помощью навигационной системы «Ломерс», позволяющей квантово-запутанным системам получать информацию в режиме реального времени с любых расстояний, при которых удается сохранить квантовую запутанность приемо-передающих систем и избежать декогеренции.
Во время перелета «Дискавери-11» была получена важная научная информация о перемещении с помощью ПС, но при этом невозможно получать информацию о пространственном нахождении излучающей квантовой системы. Иными словами, можно поддерживать связь с экипажем и получать информацию в режиме реального времени, но из этой информации невозможно извлечь данные о пространственном нахождении излучателя.
Полет «Дискавери-11» прошел также штатно, двигатели отработали полностью и эффективно, звездолет в расчетное время вышел в стабильное пространство, но, к сожалению, после отключения двигателей выяснилось, что он оказался не в расчетной точке пространства вблизи системы 72 Цефея. Определить собственное местонахождение в Галактике экипажу, к сожалению, не удалось. Не удалось определить координаты звездолета и с Земли с помощью аппаратуры квантовой диагностики. Таким образом, звездолет «Дискавери-11» оказался в неопределенном месте; единственное заключение, которое удалось сделать экипажу с помощью астрономических методов, — определить, что звездолет находится в пределах Галактики, причем в пространстве между двумя галактическими рукавами — неизвестно, какими именно. Расстояние до галактического центра (черной дыры Стрелец А) оценивается в 2800 парсек с ошибкой около 500 парсек.
Экипаж звездолета здоров, имеет полностью регенерируемую систему жизнеобеспечения, жизни астронавтов ничего не угрожает и не будет угрожать в будущем — по крайней мере, на протяжении нескольких тысяч лет, на которые гарантированно рассчитана работа регенерационных систем. На звездолете могут смениться десятки поколений, прежде чем возникнет опасность для жизни экипажа).
Проблема «Дискавери-11» заключается в том, что звездолет не может вернуться на Землю — при том, что все системы работают в штатном режиме, двигатели далеко не выработали ресурс, экипаж здоров и не испытывает никаких сложностей с жизнеобеспечением. Невозможность возвращения возникла исключительно из-за того, что местонахождение звездолета относительно Солнечной системы остается неизвестным, и при нынешнем состоянии астрономии, астрофизики и звездной динамики не существует реальной возможности определить координаты Солнца относительно звездолета.
Проблема, по сути, в том, что Солнце — классический желтый карлик класса G2V, обладающий планетной системой также классического типа. Солнце во всех (известных современной науке) отношениях — стандартная звезда, число которых в Галактике оценивается в 20–40 миллиардов. С помощью астрономических приборов звездолета нет никакой возможности выделить Солнце среди 20–40 миллиардов звезд, тождественных Солнцу по всем определяемым с помощью астрофизических методов параметрам.
Ученые предложили сотни методов, гипотез и идей в попытках решить проблему «Дискавери-11», но успехом эти усилия пока не увенчались.
Проблема «Дискавери-11» в современной культуре. О полете «Дискавери-11» к настоящему времени (май 2091 года) снято 23 сериала, 54 полнометражных художественных и 97 документальных фильмов, опубликовано 211 романов — реалистических, научно-фантастических, детективных, юношеских и пр., а также 34 научно-популярных книги и десятки тысяч (точное число неизвестно) научных и научно-популярных статей. Члены экипажа «Дискавери-11» приняли участие в сотнях интервью, научно-популярных передач и пр. Из наиболее популярных нужно назвать документальный сериал «Затерянные среди звезд», продолжающийся в реальном времени.
Надежда на решение проблемы «Дискавери-11» ослабевает, но ученые, инженеры, изобретатели как на Земле, так и на борту звездолета не теряют надежды, которая, как известно, умирает последней…
Павел Амнуэль
1 Иерусалим: Млечный Путь, 2013.
(6 оценок, среднее: 4,83 из 5)
Загрузка...