ἀλλ’ ὃς ἐὰν θέλῃ ἐν ὑμῖν μέγας γενέσθαι, ἔσται ὑμῶν διάκονος,
καὶ ὃς ἂν θέλῃ ἐν ὑμῖν εἶναι πρῶτος, ἔσται ὑμῶν δοῦλος
Мф. 20:26–27
Знаю, смерть тебя не встретит!
Вы ж вздохнете ль обо мне,
Если буду я повешен?
Ек. Н. Ушаковой
Пушкин, может быть, в Царском Селе видел тебя, Антиной-Дионис? Может быть, мы и тебя разобьем, если так равнодушно наблюдали в петле его прекрасную голову?
Тихо кланяясь тебе и, рядом, тебе — Меркурию, и тебе — Дионису коллекций маркиза Кавелли, вспоминаю слова поэта:
Всё наводило сладкий некий страх
Мне на сердце; и слезы вдохновенья,
При виде их, рождались на глазах.
Улица Колмогорова в Москве уже есть, не теряю надежды дожить увидеть памятник. Проходя мимо памятника Чайковскому на Большой Никитской, гордо расправляю плечи, думаю о чистой славе, о всемирном торжестве русской музыки. Памятник Пушкину не могу видеть без слез — слишком страшную тень бросает на русскую историю его трагическая жизнь, слишком сильна боль непоправимой утраты в объявлении о подписке от выпускников Царскосельского лицея.
Подписка в Москве нашла отклик в Одессе, где памятник поэту — третий, поставленный в городе. А в Киево-Печерской гимназии ее первый директор, родившийся в Чехии исследователь музыки греков Вячеслав Иванович Петр, и вместе с ним учителя и сами мальчики собрали деньги, заказали в Петербурге и в 1899 году установили в день его рождения памятник поэту.
Хвалебный гимн отцу миров
Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь», —
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
«Я вижу некий свет», — сказал я наконец.
Странник (1835)
Сказки Пушкина я слышал и в отрывках знал наизусть задолго до того, как научился читать. Детские книжки с картинками достать было трудно, мне читали мамины, их купила бабушке подруга в Москве еще до полета Гагарина. По вечерам мне показывали диафильмы и еще черно-белые мультфильмы по утрам — я много раз пересматривал мой самый любимый — «Сказку о царе Салтане», шедевр Иванова-Вано, где звучит неподражаемый голос Авангарда Леонтьева, а юный князь сошел с русской иконы. Бочка, плывущая по синему морю, вызывала теплое чувство защищенности — было так ясно, что никакое зло не может приключиться маленькому царевичу. Более ранняя «Сказка о Мертвой царевне» отшлифована чуть менее бережно, но ее я тоже любил и помню, как спотыкался на сломе ритма:
Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
и как обрадовался, гораздо, гораздо позже найдя вырезанные мужские рифмы:
Не боишься никого,
Кроме Бога одного, —
эффект, может быть, так и задуманный глубоко верующим Ивановым-Вано. В школе понимал я Пушкина плохо. «Капитанская дочка» не произвела на меня тогда решительно никакого впечатления (я пришел к ней уже после сорока лет), «Онегина» не понял (Пушкин ненавязчив), над «Повестями Белкина» зевал. Помню, как меня шокировало «Нет, я не дорожу…». Разве можно писать в стихах о последних содроганиях? «Маленькие трагедии» с детства очень люблю.
Первая настоящая встреча моя с Пушкиным произошла гораздо позже, в Принстоне, на 23-м году моей жизни. У меня была прекрасная задача, я неплохо в ней продвигался, только что сдал кандидатский минимум, познакомился — друзей в Америке не бывает — с новыми приятелями. И вдруг в моей жизни всё погасло. Может быть, дело было в том, что я не поехал домой на Новый год. Америка — «Раз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться» — вдруг победила меня. «Мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам очень нравится», — но я не мог продолжать убеждать себя, что мне это очень нравится. Всё погасло. Ни факультет, ни Институт, ни музей, ни библиотека, ни Нью-Йорк, ни Филадельфия, ни Хворостовский, ни Хеппнер, ни Поллини, ни Цимерман, ни Заваллиш, ни Левайн, ни даже сам Кристоф фон Дохнаньи, ни коллекция Барнса (тогда еще открытая публике), ни коллекция Фрика — ничто меня больше не интересовало. Мне не хотелось умереть, но жить тоже не хотелось. Ничего не хотелось. Я ходил на семинары механически, не мог слушать музыку, не мог читать… Нет, мог: одну только книгу. Именно тогда я впервые внимательно прочел «Евгения Онегина», впервые заплакал над сломанными судьбами героев. «Ленский бы вырос в большого поэта или в рогатого мужа в халате? — грозно спрашивал когда-то в школе учитель литературы. — Белинский думал первое, Гончаров — второе. Пушкин сохраняет оба варианта», — только теперь я понял эти слова. Роман открывается поездкой на похороны, смерть не сходит с его страниц (пересчитайте покойников в романе!), но и смерть не страшна, претворенная волшебными стихами, как сарабанда второй виолончельной сюиты Себастьяна Баха прозрачными, не допускающими никакой надежды:
Стократ блажен, кто предан вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник на ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок.
Пушкин вылечил меня и вернул к жизни. Со мной случилось то, что и должно случиться с читателем «Евгения Онегина»: я влюбился.
Водопадами близ озера Каюга зазвенели нам берлинские стихи Цветаевой, я взахлеб учил сонеты Микеланджело и сонеты Шекспира, доказал ключевую лемму в диссертации — и пока верил, что любим, не раскрывал Пушкина.
«Тебе ж нет отзвука» — давно подмечено: пишешь о Пушкине — пишешь о себе. Отражаясь в нем, становишься самим собой, находишь у него — самого себя: Цветаева — силу серафима, «мускул крыла», Хлебников — «сеятеля очей», Блок — «тайную свободу» в «отсутствие воздуха», Кузмин — «летучий пламень», Чайковский — неостывающий поздний жар, который лишь с жизнью покинет сердце, Достоевский — «пророчество и указание», великую надежду за русского человека, Лермонтов — увитый лаврами терновый венок.
«Мой Иван Козлов», «мой Александр Одоевский», «мой Веневитинов», «мой Батюшков», «мой Лермонтов» — да. «Мой Пушкин» — нет. Без него нет меня, но у меня нет «моего Пушкина». Его исповедальное простосердечие — такая же часть меня, как моя кровь, но разве я могу представить себе разговор с ним? Синай говорил мне: «Колмогорову надо было рассказывать о конкретной задаче, о конкретных трудностях, и ждать реакции». О чем бы я спросил? Или мое неумение найти моего Пушкина означает, что мне еще предстоит найти самого себя?
Бессмертья, может быть, залог
Пестрелись цветы, порожденные зараженным пеплом.
Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года
Есть на Руси недостойный обычай — глумиться над Пушкиным. Мальчишествa Писарева. «Сбросим с корабля современности» (как страшно заплатят Велимир и Владимир за эти слова!). Граф Лев Николаевич Толстой не усомнился напечатать: «В самом деле, надо только представить себе положение такого человека из народа, когда он по доходящим до него газетам и слухам узнает, что в России духовенство, начальство, все лучшие люди России с торжеством открывают памятник великому человеку, благодетелю, славе России — Пушкину, про которого он до сих пор ничего не слышал. Со всех сторон он читает или слышит об этом и полагает, что если воздаются такие почести человеку, то, вероятно, человек этот сделал что-нибудь необыкновенное, или сильное, или доброе. Он старается узнать, кто был Пушкин, и узнав, что Пушкин не был богатырь или полководец, но был частный человек и писатель, он делает заключение о том, что Пушкин должен был быть святой человек и учитель добра, и торопится прочесть или услыхать его жизнь и сочинения. Но каково же должно быть его недоумение, когда он узнает, что Пушкин был человек больше чем легких нравов, что умер он на дуэли, т. е. при покушении на убийство другого человека, что вся заслуга его только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприличные».
Горделивый потомок Рюрикa граф Лев Николаевич, кажется, нигде не падал ниже, чем в этих строках.
В то же время слишком много в биографии Пушкина страниц, раскрывать которые тяжело. Нам, потомкам, нет и не должно быть до них дела, мы спешим, перевернув их, вновь увлечься восторгом поэзии — но будь я современником Пушкина, адресатом колкой эпиграммы, несправедливой, неблагородной, неотразимой, злой, блистательно остроумной, над которой визжит от хохота весь свинский Петербург, — хватило бы у меня сил не войти в стан врагов поэта?
Пушкин хотел (1) сохранить свободу и личное достоинство, (2) вступить равным в высший свет. Но это квадратура круга, разрешить которую не мог Пушкин и никто в русской истории. Петербург не Вена, Пушкин не Бетховен. Отчего Пушкин не бежал, как Гонгора из Вальядолида, отчего не поехал в деревню? Отчего, в самом деле, Пушкин не граф Леопарди? Почему бы (раз уж «Царь. Живи один») не сидеть спокойно в Болдине, в отцовской библиотеке автодидактом изучая греческий и еврейский, разными размерами с рифмами перелагая Soledades:
Desnudo el joven, cuanto ya el vestido
Océano ha bebido,
restituir le hace a las arenas; etc.
Пушкин так страстно хочет быть своим в своем времени, что доходит до самых крайних степеней полемического заострения: «Замечательные книги теснятся одна за другою, а никто нынче по-латыни их не пишет», «Жизнь коротка», «с тех пор, как вышел из Лицея, я не раскрывал латинской книги» — Александр Сергеевич, хорошо ли?
Пушкин с младенческим простодушием спрашивает у русского общества: «могу ли я, поэт, не изменив себе, обеспечить мою семью и моих детей?» — русское общество отвечает ему: «конечно, нет». Юная красавица понравилась государю и двору, приходится принимать и мужа. Первого русского поэта вводит русское общество — как же насладились адресаты пушкинских эпиграмм! — в роль Вулкана при Венере, стареющего мужа, безответно наблюдающего, как император и сын голландского посланника наперебой любезничают с его юной красавицей-женой на придворном балу, шута в камер-юнкерском мундире. «Холопом и шутом не буду и у Царя Небесного» — а у русского царя будешь! Из года в год нарастающим, отчаянно-безумным бешенством Пушкин спрашивает русское общество: «Готовы ли вы убить меня, чтобы только не отказаться от возможности глумиться надо мной?» — русское общество отвечает поэту: «Конечно, да».
οὐ γὰρ οἴδασιν τί ποιοῦσιν. Но если князь Владимир Фёдорович Одоевский, перифразируя из жития святого князя Александра Ярославича знаменитые слова «Митрополит же Кирилъ глаголаше: „Чада моя, разумѣйте, яко уже заиде солнце земли Суздальской!“», написал: «Солнце нашей Поэзии закатилось!» — то, значит, русское общество — знало.
Двоюродный брат светлого мученика князя Александра Ивановича не мог сказать своему государю: «Вот он, совсем рядом, он даст тебе напиться ἐκ τῆς πηγῆς τοῦ ὕδατος τῆς ζωῆς. Непостижимо, зачем ему это, но он сам захотел служить тебе. Ты удачлив, как в самом волшебном сне не могло тебе присниться. Пользуйся, пользуйся скорее, сделай его канцлером и князем. Рядом с Карлом Пятым, рядом с Lorenzo di Piero dei Medici, рядом с Элием Траяном Адрианом он вознесет — тебя. Бойся унижать его, ты играешь судьбой династии. Читаешь „кровь царевича-младенца“? Когда несчастный правнук твой спросит: „За что?“ — громом грянет ответ: „За камер-юнкера Пушкина“». Если Пушкину — камер-юнкерский мундир, то русскому царю — Ипатьевский дом.
Непостоянный обожатель
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в оперу скорей.
Отрывки из путешествия Онегина
Мусоргский, как в дни Шаляпина, торжествует в Милане. «Ла Скала» открыла сезон «Борисом Годуновым». Hа стены кремлевских палат режиссер поместил черновики Пушкина. Между тем «Бориса Годунова» Пушкина я ни разу не видел на сцене, «Маленькие трагедии» — лишь однажды.
На каждую маленькую трагедию написана опера. Не откажемся от удовольствия еще раз перечислить: «Каменный гость» Даргомыжского, «Моцарт и Сальери» Римского-Корсаковa, «Пир во время чумы» Кюи (эту красивую музыку никогда почти не ставят) и последний, уже в ХХ веке, «Скупой рыцарь» Рахманиновa — он идет прямо сейчас в консерватории в рамках подготовки юбилея композитора. Чайковский написал по Пушкину три своих лучших оперы; «Мазепу» дают незаслуженно редко. Поэмы поделили между собой опера и балет, и если «Медного всадника» Глиэра ставили и ставят, то «Кавказский пленник» Кюи вернулся к слушателю уже в новом тысячелетии. «Сказка о попе и работнике его Балде» Шостаковича не закрепилась, к сожалению, в репертуаре. А попробуйте услышать в концерте изумительную, подлинно гениальную музыку Прокофьева к «Евгению Онегину»! Зато «Сказка о Царе Салтане» Римского-Корсакова собирает полный зал в театре Станиславского на утренних спектаклях в выходные дни. Половине зала не скоро еще будет десять лет. Они слушают трудную музыку, строги, важны и очень серьезны.
На театре же Пушкина нет. Мы живем не в пушкинское время. Не думаю, чтобы дело было в подчеркнутой Ходасевичем исторической дистанции, — сошлюсь на поток премьер «Горя от ума». Сегодня с успехом идет Сухово-Кобылин — да, Гоголь — да, Грибоедов — да, Островский — конечно, да, но Чехов — лишь до известной степени, Лермонтов — нет, и Пушкин — нет.
Царь сегодняшней русской сцены — Достоевский. Постановки главных романов не сходят с афиш обеих столиц. На днях учебный театр ГИТИС дал изумительную премьеру «Бесов» (в постановке Ирины Анатольевны Пахомовой, опирающейся на пьесу Камю, в Алжире выступавшего, как известно, в роли Дон Гуана в «Каменном госте» в марте 1937-го). С каким волшебством вдохнули жизнь в героев Достоевского молодые актеры, как неразделимо слились с ними, как рельефно вышли все, без исключения все роли! — поразительный рассказчик (Григорий Чеглаков) и поразительные Верховенские, оба, отец (Александр Удалов) и сын (Степан Летковский), поразительный Ставрогин (Данил Григорьев), поразительная Варвара Петровна (Мария Тимофеева), поразительная Виргинская (Ангелина Болбас) — останавливаю перечисление, я должен был бы выписать всю афишу. Стержень спектакля — Шатов (Семен Газиев — он Христа может играть).
Поразительней всего отчаянная искренность, с которой играли. Действительно, разве не живем мы сегодня в точности в мире, предугаданном Достоевским в «Бесах»? «Рабы должны быть равны… в стаде должно быть равенство», «каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом… Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов… Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями…» — разве не буквально про сегодняшний день сказано? Что же еще могут сделать блистательно одаренные, всесторонне образованные, высокой правотой одушевленные юные актеры, как не предупредить — всех нас, жестом крайнего отчаяния предупредить — несмотря на всю опасность, которой подвергаются, предупредить — понимая, что русский прогрессивный либерал — вчера «лакей», сегодня палач — усвоенного им себе права на донос и выкалывание глаз не отдаст ни за что и никогда, в ответ на крик предупреждения будет именно с новой методичностью выкалывать глаза каждому, кто осмелится только подумать о том, чтоб жить, не соглашаясь на рабство?
В перерывах между явлениями (ведь некоторым исполнителям поручены две роли: Ильдусy Хасановy — Лебядкина и Шигалёва, Ярославy Заргаровy — Гаганова и Федьки-каторжника) актеры кружатся по сцене, исхаживают ее в темноте из конца в конец, отсылая зрителя к эпиграфу:
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре… —
однако сам пушкинский эпиграф не декламируют, только евангельский. Из явных упоминаний Пушкина героями романа в спектакль не вошло ни одно: ни «сапоги ниже Пушкина», ни «Пушкин Геккерну написал». Перед Пушкиным склоняются самые бесы Достоевского: «…Без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, — знаете ли вы про это, смеющиеся, — обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!» — но слова эти не вошли в спектакль — я понимаю режиссера. Сегодня невозможно на русском театре сказать: «без одной только красоты невозможно». В партере смеяться будут.
Изумительных молодых актеров театра ГИТИС, так огненно-искренне, так верно сыгравших бесов Достоевского, я не могу представить себе в трагедии Пушкина. Как они будут играть? Пушкину предстоит, конечно, возвращение на русскую сцену — доживу ли я?
Не стыдись, навек ты мой!
Уродился юноша
Под звездой безвестною,
Под звездой падучею,
Миг один блеснувшею
В тишине небес.
1825
Созидатель прочного мира в бескрайней империи. Реформатор эдиктов преторов, давший в вечном эдикте ядро свода законов. Реформатор армии. Реформатор государственного управления, запретивший доносы на христиан в сохраненном святым Иустином Философом рескрипте проконсулу Гаю Минуцию Фундану. Друг Эпиктета, вероятный ученик школы в Никополе. Покровитель философов, музыкантов, актеров, грамматиков, риторов (eos quaestionibus semper agitaverit), геометров, живописцев, астрономов, в числе последних, быть может, Клавдия Птолемея, благожелательный и общительный, in conloquiis etiam humilimorum civilissimus. Путешественник, строитель, σωτήρ και κτίστης, поэт, автор пяти простых строк к собственной душе.
Мы не знаем, как он с ним познакомился. Говорят, на охоте однажды он спас императорa. В смерть его невозможно поверить. О потрясении Цезаря пишет Спартиан: “Antinoum suum, dum per Nilum navigat, perdidit, quem muliebriter flevit” («Когда он плыл по Нилу, он потерял своего Антиноя, которого оплакал, как женщина»).
Эти слезы преобразили мир. Адриан воздвиг своему Антиною памятник, который не разрушит ни ветер, ни бег времени. Может быть, сам Птолемей показал великому первосвященнику недавно обретенную звезду — и включил в книгу новое созвездие рядом с Орлом и Лебедем. Внешность Антиноя была необычной: большой нос, пухлые губы — скульпторам всей империи пришлось переучиваться. Сохранилось несколько сотен статуй: было их, видимо, несколько тысяч. На месте гибели основался город. Влюбленные клялись друг другу в верности на алтарях нового бога.
Mos Graecorum не удивлял, привыкли при двоюродном дяде, неутомимом завоевателе. Слишком искреннее чувство немножко выходило за границы. А уж простосердечно исповеданному безутешному горю самодержца подхихикивал весь Рим.
Пристойно ли Августу выть как баба из-за подцепленного в одном из бесконечных колобродств, чуть не у Понта Эвксинского, мальчишки-азиата со смешным акцентом? Ему могут сегодня доставить десять тысяч других.
Не боясь насмешек, Адриан навечно сохранит память об одном, так рано, так страшно погибшем. Перед болью непоправимой утраты одинаково беззащитeн Отец Отечества, его самый последний раб, его самый дальний потомок. Высокий, изящно сложенный ибериец-филэллин с вьющимися волосами и рядом с ним чуть наклонивший голову его Асклепий, его Меркурий, его Дионис.
Александр Буфетов,
математик, профессор РАН
Загрузка...