Про дачу — 2

Окончание. Начало см. в ТрВ № 359

Мама приезжала на дачу только в субботу вечером — до пятидневки еще не додумались. Встречать ее на автобусную остановку, расположенную на вершине холма, я выходил заранее. По пути собирал землянику на обочине дороги и нанизывал ягоды на травинку, которая становилась похожа на нарядную нитку с дикарскими бусами. Я был в замызганной майке и черных потертых сатиновых шароварах, мама — в жакете и клетчатой авантажной юбке, выглаженной в расчете на заинтересованного горожанина. Колготок тогда еще не изобрели, капроновые чулки летом не носили. Аккуратные белые носочки были свидетелями прожитого дня. Мама пахла столичной пудрой, мне казалось, что она застревает у меня в легких, но я рассчитывал, что со временем тоже стану взрослым, которому запахи по барабану. Наверное, мы с мамой составляли нелепую пару. Я полагал, что мама красивее всех на свете, она же переживала по поводу моей худобы, но своя наружность волновала меня мало. Мама радовалась мне и землянике, я перехватывал у нее огромную черную сумку с городским провиантом, переламывался надвое, испытывал счастье, на недолгое время ощущал себя мужчиной. Мы спускались с холма, не думая о прошлом и будущем времени. Достаточно того, что мы были вместе.

К маминому приезду бабушка собирала в ведро натекшую из водосточной трубы воду, поливала маме намыленную голову. Волосы отливали вороненым шелком, разлетались по нежному воздуху.

В воскресенье мама уезжала, так что командовала мной баба Аня. Страна выиграла войну и обессилела, ее женская половина была намного больше мужской. Половина моего класса росла без отцов, почти ни у кого не было ни братьев, ни сестер. Но по инерции бабушка относилась ко мне так, как если бы у нее была куча внуков — без лишней опеки. Когда я утром сбегал с крыльца в надежде полакомиться земляникой, она коротко напутствовала меня: «Только не ходи далеко!» Я ее слушался.

Вот, по-утиному переваливаясь на ухабах, проскрипел астматический грузовик, оставляя за кузовом дымовую завесу, прельстительно пахнущую бензиновой гарью. Горячая пыль дороги на Ермолино душит летний воздух, медленно оседает, покрывая земляничные кустики на обочине нежным стоматическим налетом. Рвешь ягоду, катаешь до пачкающей красноты между потными пальчиками, отправляешь в рот. Гортань нежит душистая мякоть, к подушечкам прилипли седые комочки грязи. Ягоды горят в траве красными глазка́ми. Наевшись до легкой оскомины, окунаешь босые ступни в мягкую раскаленную пыль — будто простуженный мальчик в таз с горячей водой. Подошвы жжет, на месте не устоять, выпрыгиваешь в спасительную и колкую траву, за которой бросается вниз темный и страшный овраг с ледяным ручьем. Распластавшись, упираешься ладошками в песчаное донышко, ловишь губами щекотную воду. Стынут зубы, немеет горло, ты делаешься — трудно представить! — еще счастливее.

* * *

Бабушка отпускала меня одного и в лес за грибами с тем же самым напутствием: «Только не ходи далеко!»

Я воспринимал лес как свою вотчину, в которой другие грибники занимались потравой, срезы собранных до меня грибов превращали меня в мизантропа, поэтому я вскакивал с теплой постели пораньше, засовывал в узкие голенища резиновых сапог черные пузырящиеся сатиновые шаровары, подхватывал легкое лукошко и отправлялся по своему тайному маршруту. Грибы дарили мне уединение, я не любил групповых походов с их ауканьями и хвастливым предъявлением промежуточных трофеев. Мой лес хотел от меня сосредоточенности и немоты. Меня сопровождали только писклявые комары и принесшие обет молчания бабочки. Я не искал грибы, я их собирал, как добровольную дань: вот под этой раскидистой березой непременно срежешь подчервивевшую ножку белого, по краям устланного хвоей окопчика торчат темными крепкими шляпками подберезовики. А вот и любимая осина, окруженная яркими свечками красноголовиков. От сосенок разбежались по всем сторонам света скользкие маслята. Если ожидания оказывались обманутыми, я таил обиду и фиксировал в уме недоимку.

Кожа зудела от комариных укусов, сквозь узорчатую листву донимало удушливое солнце, сохло ненасытное горло. Наполнив лукошко, я перемещал в верхний слой самые красивые грибы и, налюбовавшись, набрасывал на них первобытный папоротник — чтобы никто не увидел мои трофеи и не запросился в следующий раз взять его с собой. В грибном деле я избегал восхищения, это было чистое сердечное чувство, не требовавшее аплодисментов. Грибы были охотничьей удачей, а не походом в предсказуемый магазин, где на каждой конфетке — по ценнику. И это при том, что к грибному вкусу я был почти равнодушен — я собирал букет.

Природа в те времена была щедра и воспринималась на вкус. Прогретая солнцем земляника, длинные хворостины со сладкой малиной, чернильные точки черники, красные капельки костяники, оскоминная черемуха, кисленькие побеги сосен, гроздья орехов… Помимо кукушкиных слезок, вульгарного щавеля и клевера, вместе с местными пацанами я поедал самые разные травки, названия и вид которых я теперь напрочь забыл. Колхозные поля и сады охранялись неважно и тоже представлялись частью доброй земли. Кислые летние яблочки, нежные стручки с недоразвившимися горошинами, сладковатые початки молочно-восковой кукурузы, сладчайшая клубника, сочные клубни турнепса… Недозревшие зерна пшеницы тоже шли в тело, хотя и требовали изрядного времени для разжевывания. Мы жили жизнью первобытных собирателей, для которых мир — источник еды, а не предмет для праздного любования и любопытства.

* * *

Бабушка отпускала меня одного и на речку, но уже с другим напутствием: «Только не купайся на обрыве!»

Под обрывом было глубоко, там ныряли с мостков ребята постарше. Достигая дна сомкнутыми над головой ладонями, они поднимали глинистую муть. Мне же доставался песчаный пляжик чуть выше по течению — там, где речка ненадолго разделялась на два рукава. В протоке было совсем мелко, вода не доходила до щиколоток, она почти стояла на месте и праздно грелась на солнышке, там теснились, щекоча кожу, шустрые мальки. В основном русле вода бежала резво, против течения не выплывали и взрослые. Они купались недолго: Истра питается ключами, вода там исключительно холодна. Зато мы в той воде жили — брызгались трассирующими на солнце каплями, боролись, топили друг друга, ныряли. Нырять полагалось с открытыми глазами — чтобы потом соврать, какую огромную рыбину ты приметил. Я нырял зажмурившись, но на поверхности тоже кричал: «Щука!» Рыба покрупнее в речке и вправду водилась, но мы купались не в омутах, а на стремнине. Там мы били мелкую рыбешку острогами — заостренными напильником вилками, примотанными медной проволокой к палке, потом нанизывали на кукан обвисших окуньков, плотвичек, пескариков. На сковороде оставались мелкие кости, обернутые в промасленную хрустящую кожу. Костей было густо, их приходилось выбирать, крошечная рыбка елась долго.

От ледяной воды губы становились сизыми, зубы стучали. Тогда разводили на берегу костер, рыли руками тонкокожую картошку с колхозного поля, пекли ее в угольях, выкатывали палкой, гоняли из ладони в ладонь, сдирали ногтями и зубами жесткую корку, вгрызались в жаркую пресную мякоть. Губы из сизых становились черными. По нашим губам можно было судить о наших занятиях. Мы вели земноводный образ жизни.

* * *

Те ребята, которые купались на обрыве, уже покуривали. Папиросы считались выгоднее сигарет: их докуривали вкруговую до самого мундштука, а вот от сигарет без фильтра всегда оставался бычок. Когда уже обжигало пальцы, пацаны зажимали сигарету двумя веточками и дотягивали ее уже до жара в губах.

Мы, кто помладше, свертывали из сухих листьев подобие сигары, некоторые разживались в аптеке железными коробочками с «Астматолом», в которых жались бок к боку сигареты для астматиков. Они выглядели как настоящие, но воняли больницей. В основном же мы ограничивались теорией — изучением марок табака. Пустые пачки валялись повсюду, составляя важную часть картины захламленного мира. Между нами была принята такая игра: кто-то из лениво бредущей компании наступал на примеченную им пачку и кричал: «Угадай!» Иногда ты успевал увидеть, на что он наступил. Из прошлых прогулок ты мог помнить, что пластается на этом месте — скажем, крепко полинявший синюшный «Север». Если детская ступня не полностью покрывала пачку, можно было восстановить целое. Торчит красненькая бумажка — наверняка «Прима» (14 коп.). Если коричневая — значит, «Памир» (остряки окрестили его «Горным воздухом») с невнятным силуэтом коричневатого альпиниста (10 коп.). Если же никаких наводок не оказывалось, начинала работать стихийная теория вероятности. Каждому пацану известно, что папиросы «Беломор» (22 коп.) курят чаще, чем дорогущие сигареты «Друг» (40 коп.) в твердой пачке. Редкие места расположения этого «Друга» были мне прекрасно известны. Мне очень нравилась симпатичная собачья морда на красном фоне.

Но в первый раз я затянулся вовсе не «Другом». Как-то раз я нашел возле дороги полпачки крепчайших сигарет «Луч». Раскурил в лесу — закашлялся, голова закружилась, ноги подкосились, мне не понравилось. Так что пришлось подарить остаток моему покровителю — хозяйскому сыну Вовке Царёву. Он был старше года на три, на керогазе он растапливал свинец и осторожно сливал его в глиняные формочки — получались настоящие солдатики! И не беда, что они были похожи на аляповатых каменных баб! Свинец брызгался, но Вовка не боялся. Я помогал ему рыть землянку — начало подземного хода, который, как обещал Вовка, поведет сквозь земной шар прямо в Америку, где люди ходят вверх ногами. Дорыться до Америки в тот сезон мы не успели и решили завершить земляную работу следующим летом. А пока что сидели в землянке на глиняном уступе, который изображал лавочку, Вовка курил мой «Луч», пускал клубы дыма в низкий глиняный потолок, а я подкашливал в сырой воздух и мечтал поскорее очутиться дома. Кроме того, у Вовки была настоящая берданка, найденная на свалке. Кто-то подбросил ее туда, когда после войны вышло распоряжение сдавать оружие. Но население опасалось власти, мужики предпочитали иметь дело со свалкой, а не с милицией.

Я держал берданку в цыплячьих руках, целился из нее в потенциального противника, но подарить мне ружье Вовка, естественно, никак не мог. Зато он подарил мне другое сокровище — собственноручно сработанный деревянный кинжал. Его ручку Вовка обвил змейкой, которая позволяла твердо сжимать кинжал в потной ладошке. Змей я боялся, но Вовка повелел: «Не бэ!», что означало: «Не бойся!» Бояться и вправду было нечего, бояться нужно было фашистам, которых изображали заросли репейника. Кинжал легко отсекал его цепкие драконьи головки, которые обреченно летели навстречу земле, орошая ее воображаемой поганой кровью.

* * *

Лето — время мальчишечье, девочки там отсутствовали. А если и появлялись, то добром для них это не кончалось. Время вздохов еще не настало, мы считали девчонок мальчишками третьего сорта. Местные пацаны научили меня свистеть сначала в два пальца, потом в четыре и «колечком», а также ругаться ужасным матом, который входил в программу обучения молодого бойца за мир и справедливость. Мы сидели на мостках, болтали грязными босыми ногами, соревновались в дальности плевков и знании скабрезных выражений. Набывшись с этими сквернословами, я ощущал свою крутость. В этот неудачный для нее момент милая дачная девочка Лена подошла ко мне и протянула цветочек. Возможно, я ей нравился. Светило палящее вертикальное солнце, мы оба были в крошечных трусиках. В ответ на Ленину доброту я немедленно приспустил трусы, взялся пальчиками за свой отросточек и приветственно помахал им со словами: «На, вот и тебе цветочек!» Леночка была хорошей еврейской девочкой, она пожаловалась родителям, те — моей пуританской маме. В общем, дальше вспоминать не хочется: мол, мой единственный сын оказался намного хуже моих самых пессимистичных прогнозов, он, мол, не думает о моих горьких страданиях. Окрестности оглашал мой рев: «Я так больше не бу-у-у-ду!»

Я и вправду сдержал слово. В своей дальнейшей жизни я был знаком со многими особами женского пола, но больше так никогда не поступал.

Леночкин отец, доктор, к его чести не припомнил мне этой выходки. Когда у меня вдруг подскочила температура, он тщательно помял меня своими ручищами. Вообще-то профессиональная болезнь врачей — равнодушие, но Леночкин папа им не страдал. Он прикладывал огромные чуткие уши к моей впалой груди и неодобрительно хмыкал. Диагноз: с мальчиком всё в порядке, пусть хоть пару дней полежит в постели и не купается в холодной речке, но лучше бы ему немного прибавить в весе. Хотя бы килограммчиков до сорока. Я весил тогда двадцать восемь. В моем нынешнем понимании, в самом докторе килограммчиков насчитывалось никак не меньше центнера, он смахивал на добродушного бегемота с развесистыми ушами. В первый раз я повстречался с человеком, у которого в ушах мохнатятся волосы. Именно таким я представлял себе злобного Карабаса-Барабаса, но доктор был добрым. Так что мне пришлось пересмотреть свои мировоззренческие взгляды и признать, что между волосами в ушах и характером не существует корреляции. В общем, я неминуемо выздоровел, но всё равно остался в наилегчайшем весе пера несмотря на прекрасный аппетит.

* * *

Остается добавить, что после смерти бабушки дачу снимать перестали, я снова приехал в Истру уже в университетскую пору, чтобы проведать своих друзей. Кто-то мотал срок, кто-то уже вышел. Сидели за пьяные драки и такое же пьяное воровство. Я приехал некстати, никого не застал, кроме Борьки. Он уже отслужил в армии и уже успел выйти из тюрьмы. Борька так и не вымахал ростом, но плечи у него основательно раздались, грудь выпирала, будто ее подкачали автомобильным насосом, узкий глаз еще больше сузился, стал злым и жестким, как его коротко стриженый рыжий волос. Я дал ему два рубля, он сгонял за бутылкой в палатку возле больницы. В прежние времена мы покупали в той палатке мороженое или дивные кукурузные хлопья, которые так понравились Хрущёву в Америке. Хлопья хрустели на молочных зубах и стоили, кажется, десять копеек. Хрущёв был человек с фантазиями, в которые верил. Он хотел догнать Америку по производству молока, масла и всего остального. Заискивая перед ним, художник из «Крокодила» нарисовал дородную буренку с отвисшим выменем и тянущимся изо рта картушем: «Держись, корова из штата Айова!» Кукурузу же Никита смело именовал «колбасой на стебле». Но ко времени моего повторного явления в Истру Хрущёва уже давно сняли, с его увольнением из средней полосы исчезли кукурузные поля, а из всей страны — кукурузные хлопья, так что волей-неволей нам с Борькой пришлось праздновать встречу портвейном. Мы распили бутылку, Борька пожаловался, что беспокоит нога — в спортивном батальоне ему пришлось играть в футбол не на привольном лугу, а уродоваться на поле, посыпанном травматичным шлаком. Я сочувственно покивал, потом поинтересовался, ловит ли он по-прежнему рыбу в нашем с ним пруду. Его глаза как-то вдруг подобрели: «Нет, пруд спустили, а карасей со дна собрали. Всем хватило, знаешь, сколько их было!» После этого я покинул Истру уже навсегда.

Хорошо, что я не видел, как мои милые мальчики наливались злобной силой и превращались в задиристых парней на танцплощадке, потом в хищных хамов с налитыми водкой глазами и арматурой в татуированных преступных руках. Я счастлив, что не видел, как на их чистых веснушчатых лицах проступали черты порока и скуки. Я ничего этого не видел и продолжаю любить их такими, какими они не были никогда.

Александр Мещеряков