Прожить рождение и смерть Сахарова

Я считаю, что лучшая мотивация для творчества — это дедлайн. Сложно сказать, собралась бы я делать проект про Андрея Сахарова, если бы не приближавшийся дипломный год в университете. Я заканчивала магистратуру ВШЭ. Что такое диплом в Школе дизайна? Это самостоятельное произведение, серия рисунков, инсталляция, фильм, коллекция, книга… Мой профиль обучения называется «печатная графика» — это особая техника создания изображения и его тиражирования. Специализация узкая, сложная и немного волшебная: все эти пляски с кислотой, бумагой, красками и огромными печатными станками позволяют почувствовать свою исключительность.

Я решила, что буду делать графический роман — это вполне отвечало и моему желанию завершить учебу в Вышке чем-то монументальным, и требованиям к диплому как к законченному произведению. Герой нашелся быстро. Я сама из Нижнего Новгорода, и Сахаров всегда будто был где-то неподалеку: как физик, потому что мой отец — радиофизик; как ссыльный, о котором я узнала из рассказов родителей папиных друзей; и как автор бомбы (это единственное, что было сказано об А. Д. Сахарове в школьных учебниках).

Графический роман состоит из текста и изображений. Я начала с текста — и выписала себе двухтомник сахаровских «Воспоминаний» в хорошем издании. Решила, что, раз передо мной стоит настолько сложная задача, стоит в качестве поддержки окружить себя эстетически красивыми вещами. В двухтомнике были фотографии, большие сноски и приятный шрифт, но самым главным было содержание. Я начала читать его в неблизком пути в метро к подруге и через полтора часа вышла со станции с улыбкой. Книга была замечательная. При ее прочтении в голове начинало проигрываться яркое кино, и мне оставалось только успевать зарисовывать кадры оттуда. Дом детства и дворовые игры, бескрайнее звездное небо в Ашхабаде, куда эвакуировали МГУ, лаборантки среди груд патронов на заводе в Ульяновске… И везде была какая-то причина для улыбки: в дворовых играх Чунгачгук охотился на Дубровского, звездное небо сияло над спящими от жары на крышах студентами, а среди лаборанток с учебниками пристроился Андрей: его выгнали из парткабинета на заводе, узнав, что он читает не Маркса и не Энгельса.

Вот этими улыбками и шутками, разгоняющими тучи, и пронизана вся биография Сахарова. Я выписывала и иллюстрировала их, но скоро мне стало тревожно. Имею ли я вообще право смеяться в такой серьезной работе? Ведь это были очень тяжелые времена, и ты никогда не мог быть уверен, что случится завтра: тебя наградят премией или отберут всё, что есть, к твоему мнению прислушаются или все от тебя отвернутся? Все-таки эти события находятся от нас не так далеко по временной шкале. На тот момент я только что закончила свою третью книгу, «Сто причин, почему плачет Лев Толстой» (выйдет в Ad Marginem в феврале 2022 года), и много думала об исследовательско-художественной оптике. Мы можем немного смеяться над Толстым, ведь он жил сто, сто пятьдесят лет назад и его время уже изучено и осмыслено, но мы не можем пока что не то чтобы смеяться над, мы пока даже не можем смеяться вместе с Сахаровым!

Мне нужно было обсудить с кем-то эти мысли. И я пришла в «Мемориал»*.

За пару лет до этого я познакомилась с работающей там Александрой Поливановой. Мы должны были сделать совместный проект, но, как только началась работа, я, стыдно признаться, сачканула. Тогда я впервые познакомилась с документами о репрессиях и терроре, об истинном их масштабе, — напугалась и исчезла. Надо отдать Саше должное, что при моем втором появлении в «Мемориале»* она не только простила меня за тот инцидент, но и оказала максимальную помощь и поддержку. Вместе с Алексеем Макаровым они не только ответили на все мои вопросы, но и рассказали мне сотню диссидентских анекдотов. Потому что иначе пережить эти времена было просто невозможно! Стала вырисовываться общая стилистика: смех против тьмы.

Даже на предзащите диплома, обосновывая стилистику графического романа, я поставила на слайде логотип «Мемориала»* с подписью: «„Мемориал“ разрешил смеяться». В ожидании своей очереди на предзащиту я нервно листала один из Сахаровских сборников и наткнулась на письмо Андрею Дмитриевичу из маленькой деревни во Владимирской области. Фамилия отправителя письма была Гущин. Больше я не волновалась…

Предзащита прошла хорошо, и я получила разрешение вернуться в мастерскую. Текст для книги был готов, и я чувствовала радостное головокружение, ведь получалось, что я сделаю к диплому и текст, и картинки, то есть в два раза больше, чем обычно требуется. Началось самое ответственное во всей дипломной работе: печатный процесс. Для каждого изображения готовится пластина — кусок прозрачного пластика, по которому процарапывается изображение. В ход идут игла, резак, наждачная бумага — словом, всё, что может оставить след. Если это, например, сцена выступления Сахарова на Втором съезде народных депутатов, то я предварительно ищу как можно больше информации об этом событии: фотографии, реплики, воспоминания, делаю скриншоты из того самого видео с Сахаровым на трибуне (я не могу смотреть его без слез; моего мужа, который старше меня на девять лет, это умиляет). Когда пластина готова, в нее втирают краску, кладут сверху листок чистой бумаги и прокатывают на станке, похожем на большую машину для приготовления пасты. Получается оттиск; с одной пластины можно сделать два-три таких, затем придется натирать ее краской заново. Выходит картинка, в которой есть серый шум от передовиц «Правды» и немножко озорных линий из «Крокодила». Шариковой ручкой я вписываю текст и добавляю мелкие детали. Готово! Всего таких изображений я сделала около шестидесяти.

В перерывах между печатным процессом я старалась читать побольше обо всем вокруг А. Д. Сахарова. Это, конечно, и продолжение его мемуаров — «Горький, Москва, далее — везде», и воспоминания его жены Елены Боннэр, и ее чудесные правдивые и ироничные интервью для Юрия Роста «Кефир надо греть» и «Он между нами жил…», и сахаровские сборники… Каждый вечер я буквально приползала домой, совершенно вымотанная, но очень счастливая.

На свой дипломный просмотр я позвала мемориальцев, своего преподавателя из музея Егора Ларичева и Полину Филиппову из Сахаровского центра, которой накануне отправила готовую книгу на одобрение. После официальной части я пригласила своих гостей в зал с картинками. Накануне повздорила со своим куратором из-за развески: он запретил вывешивать все 60 картинок и настоял, чтобы пространство было белым, с картиной — взрывом водородной бомбы посередине (уверена, это не потому, что он считал Сахарова-ученого превыше Сахарова — общественного деятеля). Так что экскурсию для своих гостей я проводила в духе «бульдозерной выставки»: вытаскивая спрятанные рамы из самых неожиданных мест. В эмалированной кастрюле лежал попкорн, а шампанское мы пили из больших хрустальных советских стопок (раздобыть десять венгерских бокалов за пару дней до защиты оказалось невозможным). Сразу же после защиты я получила от «Мемориала»* приглашение выставиться в их пространстве. Идею выставки поддержало представительство Евросоюза в России.

Пространство было непростым: это холл, куда выходит три двери из помещений сотрудников. Я визуально разделила его на три части, три эпохи в жизни Сахарова: учеба и бомба; диссиденты; ссылка. Каждую из дверей заклеили картиной с самым ярким событием этого периода, соответственно: МГУ и эвакуация; кремлевский банкет, на котором Хрущёв сказал, что «будет последним слюнтяем, если будет слушать таких, как Сахаров»; и съезд народных депутатов. Четвертая дверь вела к большому залу, и мы закрыли ее картиной с траурной процессией на похоронах. Эта дверь всегда была приоткрыта — получался именно тот эффект, на который я рассчитывала: что смерти нет и что мы можем всегда пройти через нее туда и обратно, чтобы вернуться в это пространство памяти.

Чтобы добавить объема выставке картин, Саша предложила поставить депутатское кресло Сахарова — тогда у посетителя появлялась возможность как-то повзаимодействовать с выставкой. Есть известная фотография, как на кресло Сахарова во Дворце съездов после его смерти приносили цветы и записки. Копию кресла нам сделало бюро «Два вершка», гвоздики и розы мы стараемся регулярно менять, а записки пишут посетители после экскурсий.

Еще один выделяющийся экспонат — это стенд с портретами, которые были напечатаны на мастер-классах. Вместе с посетителями мы читаем письма, которые приходили Сахарову, и пытаемся понять: а что за люди их отправляли? Ведь в письмах есть и угрозы, и просьбы защиты, и чертежи летающих велосипедов! Мы продумываем, как могли выглядеть эти персонажи, потом царапаем их по пластику и печатаем в той же технике, в которой сделаны остальные работы выставки. Получается такая галерея лиц — печальных, вдохновенных, агрессивных и тревожных, — которая дополняет ряд картин.

Практически каждые выходные я провожу экскурсии и мастер-классы. Это непростое занятие: обычная экскурсия длится не менее часа, это очень эмоциональный рассказ. Мы переживаем за Андрея, только поступившего на работу на патронный завод, смеемся над тем, как ему пришлось бегать за рецензентами перед защитой диссертации (студенты, которые приходят на экскурсии, не смеются, а плачут — эти мучения им знакомы), разглядываем карту «Арзамаса-16», ведем обратный отсчет до взрыва бомбы, смеемся над слежкой, тревожимся во время голодовок, гордимся выступлением на съезде, а потом горюем во время похорон. Многие посетители не могут сдержать слез в конце. Мне тоже тяжело. Но они уйдут, придет следующая группа, и мне придется снова прожить рождение и смерть, и так много-много раз.

Когда против «Мемориала»* возбудили дело, я ходила рисовать на суды. Там я встречала много знакомых лиц. Те, кто был у меня на экскурсии, приходили к зданию суда, подписывали петиции, делали посты в социальных сетях. Многие из них узнали о важности работы «Мемориала»* (и, будем честны, некоторые узнали о его существовании) благодаря этой выставке. Получается, что Сахаров снова помог «Мемориалу»* — теперь уже после своей смерти.

Катя Гущина
Фото из личного архива автора

*В реестре «иноагентов» Минюста РФ.