Собрать за одним круглым столом ведущих писателей-фантастов, критиков, редакторов, издателей, живущих не только в России и бывших республиках Союза, но и за рубежом — в Америке, Израиле, Канаде, даже в Австралии, — идея совершенно фантастическая. Тем не менее такая «встреча» состоялась в 1998 году по предложению редакции «Литературной газеты», и участниками ее стали, разумеется, фантасты. Для связи был использован Интернет, поэтому естественно было обсудить также и тему взаимоотношений литераторов с компьютерами: что это, просто продвинутая пишущая машинка или какая-то новая сущность? А так как участники круглого стола — из разных стран, логично было поинтересоваться, как воспринимают русскую литературу на Западе и какое воздействие оказывает западная литература на наш литературный процесс. Представилась даже возможность не только задавать вопросы, но и организовать диалог — присланные ответы по электронной почте рассылались всем участникам разговора, разгорались дискуссии, позволившие живо отстаивать самые разные точки зрения. К сожалению, в прошлом веке публикация по итогам этой «встречи» по разным причинам так и не состоялась, а кого-то уже давно нет с нами (Борис Натанович Стругацкий (1933–2012), Борис Гедальевич Штерн (1947–1998)), но тем любопытнее взглянуть на то, что тогда говорилось, спустя двадцать c лишним лет. Полный вариант: trv-science.ru/round-table.
— В чем вообще специфика фантастики (если таковая есть)?
Борис Стругацкий: Фантастика — это всего лишь художественный прием — изображение реального мира, искаженного неким невероятным или даже невозможным авторским допущением («чудом»). Реальный мир, ставший вдруг обиталищем чуда, — вот объект фантастики, и в этом и заключается вся ее специфика. Фантастика выросла из Мифа, возникла в те времена, когда не было еще очевидной грани между Реальностью и Чудом, когда Чудо само по себе было элементом реальности. Только много веков спустя выкристаллизовался (и всех победил) современный реализм — мир без чуда. А фантастика продолжает течение свое — в книгах Кафки, Воннегута, Булгакова, Брэдбери, Апдайка и многих-многих других достойнейших из достойных.
Сергей Лукьяненко: Специфика была, есть и, надеюсь, будет одна. Свобода. Фантастика не имеет в себе тех ограничителей, которые накладывает реальный мир на реалистическую литературу. Всю жизнь мы окружены барьером — политических догм, устоявшихся мнений, социальных традиций. Реализм может сколь угодно долго описывать мир внутри барьера, он также может попытаться его разрушить. Но лишь фантастика дает возможность РАЗДВИНУТЬ барьер.
Евгений Лукин: Для меня специфика фантастики — в ее притчеобразности. Читаешь одно, а подразумевать надлежит другое. Короче говоря, сказка ложь, да в ней намек. Реалист наверняка подденет: а может, проще писать то, что подразумеваешь? Не уверен… Почему-то Христос излагал истины именно притчами, хотя народ его не понимал и каждый раз требовал объяснения, чем изрядно досаждал Спасителю. Думаю, прямое изложение истины невозможно ни на одном из человеческих языков.
Степан Вартанов: Специфика в том, что интереснее читать про войны миров, чем про войну с соседкой, чтобы не включала так громко музыку. Просто — интереснее! Мы ведь остались, по крайней мере, где-то там, глубоко, детьми. И нам хочется не коммунальную склоку, а сказку…
Леонид Филиппов: Таковая специфика отсутствует и в настоящий момент и не присутствовала никогда. Ни для фантастики, ни для любого другого жанра (или приема — как будет угодно прочесть слово). Другое дело, что для каждой эпохи та группа читателей, к которой легче «пробивается» энергетически именно фантастика, может быть большой или малой, молодежной или пожилой, более или менее маргинальной. В настоящий момент читательский слой, легко «западающий» на фантастику, велик и разнообразен, особенно в России.
Виталий Бабенко: Никакой специфики российской фантастики в настоящее время нет, потому что нет и самой российской фантастики. Есть несколько небесталанных авторов, только и всего, а вот фантастика исчезла напрочь. Ситуацию в этой области прекрасно характеризуют слова Леонгарда Франка из «Оксенфуртского мужского квартета»: «Характеры у нас гениев, а гениальности нет».
Под фантастикой я разумею прежде всего научную фантастику, а под научной фантастикой — фантастическую литературу, где авторы хорошо и досконально знают тот материальный и идейный мир, в который помещают своих героев. Если в этом мире фигурируют компьютеры (генетика, биотехнология, геополитика, экономика, ракеты, медицина, религия, космология, нелинейная оптика, теория хаоса, нелинейная динамика, размытая логика и так далее), то авторы в этих компьютерах (генетике, биотехнологии… см. выше) прекрасно разбираются и толково продолжают известные тенденции в будущее, рисуя убедительные и непротиворечивые картины завтрашнего (послезавтрашнего, послепослезавтрашнего) дня. Увы, но таких авторов в России просто нет. Не осталось. Вымерли. Уехали. Обнищали. Не пишут. Выживают. Зарабатывают на хлеб иным путем. Пишут фэнтези. А фэнтези — не фантастика. Фэнтези была фантастикой у Толкина и Клайва Льюиса. Из современных авторов замечательная фэнтези, пожалуй, у Бреннера (не путать с Браннером). У большинства остальных — эпигонство или же халтура.
ОЛДИ (Дмитрий Громов, Олег Ладыженский): На наш взгляд, надо все-таки разграничивать понятия и термины: «Фантастика» — это вся фантастика вообще. Сюда входят и «научная фантастика», и «фэнтези», и science fantasy, и некоторые другие направления.
Распространенное заблуждение: «Чтобы написать хорошую научную фантастику, надо хорошо знать компьютеры (генетику, биотехнологию, геополитику, экономику, ракеты, медицину и т. д. — подставить по вкусу). А чтоб написать фэнтези, ничего знать не надо!» Между прочим, чтоб написать ХОРОШУЮ фэнтези, зачастую надо основательно изучить историю, мифологию, этнографию, фольклор, приемы владения холодным оружием, биологию, географию, философию, психологию, религию, эзотерику, различные космогонические теории… продолжать? Можем привести в пример немало современных авторов (и наших, и зарубежных), пишущих вполне достойную фэнтези с ничуть не меньшим знанием дела, чем их НФ-коллеги писали в свое время научную фантастику. И литературы они тоже перекапывают — тонны!
Павел Амнуэль: Специфика российской фантастики — в ее полной и безоговорочной подчиненности рынку, а точнее, тому, что в России понимается под рынком. Насколько я могу судить, состояние российского рынка фантастики определяют не столько покупатели, сколько издатели с их вкусом и потребностями. Не покупатели, а издатели требуют от авторов писать по двадцать пятому разу о похождениях в мифических странах. Средний литературный уровень современной российской фантастики повыше, чем средний литературный уровень советской фантастики 1970-х. Но при этом на порядок возросла степень подражательности западной фантастике — причем исключительно в поджанре героической фэнтези. Остального вроде и не существует в природе.
— Существуют ли критерии, по которым вы оцениваете то или иное литературное произведение? Являются ли они абсолютными или относительными (можно ли сделать скидку на время написания, аудиторию, которой это адресовано, и т. п.)?
Андрей Лазарчук: Существуют, разумеется, но формализации и вербализации не поддаются. «Мензура Зоили», увы, невозможна — ни в каком виде. А жаль. Было бы интересно прокатиться.
Сергей Переслегин: Когда мне надо объяснить, почему я оцениваю произведение так, а не иначе, я, разумеется, готов придумать целую систему критериев. И не одну. Всякая подобная система «не только случайна по своему содержанию, но и выражает субъективное умонастроение», что никоим образом не мешает представить ее как единственно возможную.
Сергей Дяченко: У таких как я существует импульс действовать наперекор моде — но в реальности узнаешь о новой книге по рейтингам, шумихе вокруг и прочем — а это и есть хитроумное манипулирование нами. Как тут быть независимым? Однако никакая мода не заставит меня прочесть более 20 килобайт текста, если он пошл.
Далия Трускиновская: Бывают вещи, которые я бы назвала обаятельными. Они от строгого анализа рухнут, но всё же очень привлекательны. В таких случаях я даже не пытаюсь их «реально оценивать».
Леонид Филиппов: Если книга попадает на «собственную частоту» человека, она способна раскачать его до уровня со-чувствия (как благодати). Когда есть хотя бы приближение к этому резонансу, возникает ощущение, что книга «цепляет», «греет»… Заставляет страдать… Делает кого-то «лучше», «счастливее»… Ее тянет перечитать с любого места… Она вызывает «чувство сопричастности и сопереживания»… Всё это — лишь разные проявления и названия энергетического подключения. От минимального — для бульварщины, до настоящего, полного — для Литературы. Естественно, чем выше энергия, сообщенная книге автором, тем легче ей вызвать наведенные процессы в читателе. И обратно: чем выше личный потенциал читающего, тем труднее конкретному произведению до него «дотянуться». (Но! Читатель с воображением способен и лабуду наполнить собственной энергетикой, которую сама книга изначально не несет.)
Виталий Бабенко: Процедура оценки чаще всего происходит в области бессознательного. Там как в свопинг-файле компьютера накопилось много всякой всячины — личный житейский опыт, профессиональный опыт, литературное и нелитературное образование, груз прочитанного и грусть по непрочитанному, плохо поддающийся определению сектор под названием «личный вкус» и прочие разности — и вот оттуда, из свопинга, на дисплей сознания выбрасываются «окошки»: «нравится», «не нравится», «плохо», «хорошо», «бездарно», «гениально» и так далее… Что здесь абсолютно и что относительно? Есть магические литературные вершины, до которых, как ни тянись, не дотянешься никогда, — это, например, Стерн и Рабле — и магия здесь вовсе не связана со временем написания. А вот сама магичность того или иного произведения — категория, пожалуй, относительная. Со временем (с возрастом? с опытом? с накоплением цинизма?) некоторые произведения теряют свою магичность, а иные — сохраняют оную вопреки всему. Скажем, лет двадцать назад меня сильно удивило и даже обидело бы предсказание, что наступит время, когда роман «Мастер и Маргарита» утратит для меня свою магичность. Однако это время наступило: я вижу, как сделан этот роман, вижу открытые и секретные ходы автора, в произведении не осталось для меня тайны, однако от этого — вот он где на самом деле, парадокс абсолютного и относительного! — роман ничего не потерял, да и я сам (еще один парадокс) — не испытываю грусти по утрате. А вот магия «Ста лет одиночества» почему-то никуда не делась… Магия писателя — повелевание словом. В современной российской литературе магов нет.
Андрей Лазарчук: А Симашко? Окуджава-прозаик? Ким, наконец?! Знаете, ребята, я к Маркесу ОЧЕНЬ хорошо отношусь, но всё же он — мировая знаменитость, а они — просто Великие. Беда в другом — резонанс отсутствует (или ослаблен), но это беда общества, читателя, а не авторов. Я говорю «беда», а стоило бы сказать «катастрофа»… Магия существует, магия могучая, но остается невостребованной.
Павел Амнуэль: Если некто утверждает, что никакими критериями не руководствуется, а оценивает по принципу «волнует — не волнует», «нравится — не нравится», «хочется перечитывать — не хочется», всё равно за этими чисто эмоциональными оценками стоит подсознательная деятельность, она-то и использует некие критерии, наработанные жизненным опытом читателя, его отношением к литературе и пр. Эти критерии часто не осознаются, но из этого не следует, что их нет.
Борис Стругацкий: Ощущение достоверности. Ощущение своей — личной! — причастности к происходящему в произведении. Эффект сопереживания. Если все эти эффекты-ощущения имеют место, значит, это произведение — мое. Значит, оно получилось — хорошо, точно, спасибо автору, он молодец. Все прочие обстоятельства (время написания, цели, поставленные автором, актуальность, конъюнктурность) тоже способны играть определенную роль, но это уже — роль второго плана.
— Отличается ли качественно литературная ситуация на Западе (Европа, США…) от России? Существует ли тенденция к сближению литератур?
Андрей Лазарчук: Существует тенденция к вытеснению американской литературой всех остальных литератур без разбора. На этой почве между русской и европейскими литературами возникает некоторое сближение.
Степан Вартанов: Там и тут на прилавках полно барахла. У нас — западного и нашего, на Западе — только западного. Там и тут есть хорошие вещи. Там и тут — редко. В России читателю повезло — он знает и тот, и этот рынки. Западному читателю не везет по-черному. Можете себе представить: они не читали Лема?! Стругацких (здравствуйте, Борис Натанович)?! Да что там — «Трех мушкетеров» и «Карлсона» они тоже не читали!!! Более того — и не прочитают. Потому что тамошний рынок идет каким-то своим путем…
Далия Трускиновская: Тенденция к сближению литератур? Вообразим себе мальчика, который домогается девочки и плетется за ней следом, и девочку, которая, не обращая на него внимания, живет себе своей жизнью. Даже если расстояние между ними всё сокращается, то тенденцией к сближению что-то не пахнет, ибо это штука обоюдоострая. То же и у нас. Мы-то хотим с ними сблизиться! Мы-то верещим: «Господа! Мы вас не хуже! Переводите нас на свои языки — и мы вам понравимся!» А они нам что отвечают?..
Сергей Лукьяненко: Я очень боюсь, что наша литература всё более становится литературой отчаяния и пессимизма. А литература в нашей стране всё еще способна влиять на людей и вырабатывать новые общественные идеалы. То, что в западном мире является развлечением для ума и методом исследования будущего, для России в данный момент абсолютно неприемлемо. Поэтому я надеюсь, что никакого «сближения» литератур не будет. Так или иначе, но мировая литература сильна именно самобытностью каждой культуры, а не унификацией и «общим потоком».
Евгений Лукин: Мне кажется, что чем хуже пишет русский фантаст, тем скорее его поймут на Западе. Масс-культура стерильна и лишена национальных признаков. Хорошая литература — всегда национальна. Однако существует давний парадокс: русский европейца поймет, а вот европеец русского — вряд ли. Я ничего не придумываю, об этом писал еще Ф. М. Достоевский в «Дневниках писателя».
Леонид Филиппов: Словосочетание «литературная ситуация» — оксюморон. «Ситуация» — это на рынке. Вроде как конъюнктура. К литературе НИКАКОГО отношения не имеет. Второе: слово «литература» не имеет осмысленного множественного числа. Таковое число применимо к слову «рынок». Так что и «сближаться» могут рынки. А литературе сближаться не с кем — она и так одна. В точности так же не имеет смысла любая географическая или геополитическая привязка этого понятия. (Оговорка. Взаимопроникновение явлений культуры — в частности, талантливые переводы литературных произведений — были и будут возможны всегда. И столь же стабильно всегда будут огромной редкостью, исключением из правил.)
Борис Стругацкий: В лучших своих образцах эти литературы всегда были чрезвычайно близки. «В среднем» же, западная литература всегда была более коммерциализирована, а русская — идеологизирована. «Средний западный автор» стремится в первую очередь развлечь своего читателя, «средний русский» — хочет его перевоспитать или — в самом уж крайнем случае — поделиться с ним своими идеями и переживаниями. Впрочем, в последние годы, по-моему, разница эта норовит исчезнуть. Что, надо полагать, естественно.
— Нуждается ли литература (в частности, фантастика) в каких-либо формах поддержки, пропаганды, управления?
Борис Штерн: Литература ни в чем не нуждается, потому что она есть самодостаточная форма человеческой деятельности. Ей, литературе, кушать не хочется. Как дым, как облака — ни в чем не нуждаются. В поддержке и пропаганде нуждаются писатели. Им кушать хочется. В управлении писатели (те, которые пишут рассказы, повести и романы, а не доносы) не нуждаются.
Леонид Филиппов: Поддержать можно писателя. Пропагандировать можно НАПЕЧАТАННУЮ книгу — чтоб прочли. Управлять можно рынком. И, отдельно — поденщиками. А слово «литература» (см…) ни с одним их трех названных понятий не согласуется.
Сергей Переслегин: Литература нуждается во внимании. Во внимании со стороны читателей, критиков, чиновников, власть предержащих. Почти в любом внимании. Пусть зажимают, пусть громят в газетах, пусть даже судят и стреляют. «…И счастлив он висеть на острие, зарезанный за то, что был опасен…» — лишь бы замечали. Считали важным. Обсуждали. Ждали.
Что касается управления литературой, то я не совсем представляю себе — это как? Хотя… Надо признать, семинары молодых писателей в старой Империи организовывать умели. И эти семинары пошли на пользу литературе.
Виталий Бабенко: Конечно, литература нуждается в поддержке и пропаганде. Полагаю, слово «управление» вставлено в вопрос провокационно. Во всяком случае, попадаться на провокацию не собираюсь и, горячась, кричать о невозможности управлять литературой — тоже. Тот, кто считает, что литературой можно управлять, — пусть с этим и живет. Сам вопрос «нуждается ли литература в поддержке?» мог родиться только в России, где литературу в недавние времена «поддерживали» лишь такие меценаты, как ЦК КПСС и КГБ. В иных частях цивилизованного мира подобным вопросом никто не задается, там как-то принято считать, что литература — важнейшая часть КУЛЬТУРЫ, а раз так — то ее надо КУЛЬТИВИРОВАТЬ.
Борис Стругацкий: Любые «формы поддержки, пропаганды, управления» могут оказывать влияние разве что только на СРЕДНИЙ уровень литературы (причем влияние это отнюдь не самое благоприятное). Литература же как социальное явление существует, процветает и сохраняет авторитет свой лишь постольку, поскольку существуют ВЕРШИНЫ. Иными словами, именно и только Львы Толстые, Салтыковы-Щедрины и Гоголи определяют подлинную ценность литературы, но все они — ЛИЧНОСТИ, я бы даже сказал — СИНГУЛЯРНОСТИ СОЦИУМА, и какие могут тут быть «формы поддержки», чтобы их стало больше и чтобы каждый из них засветился ярче, не совсем понятно, а точнее — совсем непонятно. Если бы в свое время Фёдору Михайловичу была оказана «поддержка», Россия получила бы, может быть, одного довольного жизнью человека, но потеряла бы, скорее всего, одного великого писателя. Вообще-то писателю для работы всего-то ведь и нужно, что талант, стопка бумаги да пишущее устройство. Талант — от Бога, а на всё остальное даже у нищего Антоши Чехонте хватало средств без всякой «поддержки» — не говоря уж об «управлении», не будь оно к ночи помянуто.
— Каковы последствия компьютеризации и «интернетизации» для литературы и литераторов?
Степан Вартанов: Огромные. Интернет — это невероятный прорыв в то самое будущее, которое мы так бездарно описываем. Это возможности совершенно безграничные, и мне кажется, народ этого еще не понимает.
Сергей Лукьяненко: Последствия самые прекрасные. Одна из них — возможность данного «круглого стола». Другая — облегчение писательского труда. А последнее, но основное, пожалуй, по важности — колоссальное увеличение информационной нагрузки на литераторов. Я считаю это весьма полезным для пишущего человека… тяжелым, но полезным.
Сергей Иванов: Отвлекающих факторов прибавилось. Но жизнь вообще отвлекает — тут уж приходится выбирать, чем поступиться. К тому же Интернет влияет на ментальность: начинаешь сознавать, насколько противоестественны нынешние границы, не говоря уж о «железном занавесе». Понимаешь, насколько земляне похожи. И как глупо жить на отшибе, воображая его центром Вселенной.
Виталий Бабенко: Примитивная компьютеризация, то есть использование компьютера в качестве шустрой пишущей машинки, а Сети — в качестве информационной помойки, повышает скорость письма и скорость перемалывания информационного мусора, отчего графоманы плодятся как мухи, а борзописцы превращаются в суперборзописцев. Грамотная компьютеризация — то есть использование компьютера в качестве мощного информационного инструмента, а Сети — в качестве роскошного средства самообразования — позволяет нормальному писателю стать подающим надежды писателем-фантастом.
Николай Ютанов: Замена писателей-рулонщиков на писателей-килобайтников… А серьезно — снятие проблемы размножения и доставки рукописей. Раньше это стоило больших денег. Плюс свобода публикации: Сеть съест всё. И если ты — бессребреник, в Сети у тебя есть шанс стать бесплатно знаменитым.
Борис Штерн: Для литературы — пока никаковы. Книга остается книгой. Читать книгу с экрана — неудобно и утомительно. Процесс чтения — лежа на диване или в какой-нибудь другой удобной позиции — остается прежним. Для литераторов — последствия двояки. Избавление от груд черновиков и бумажных архивов, удобства набора, правки, редактирования — это плюс. Минус — особенно при написании объемных произведений — «невидимость текста». Текст — где-то там, в машине. Чтобы не запутаться, не забыть, не пропустить, мне приходится то и дело перебрасывать текст на принтер и перечитывать на бумаге. Бумага остается основным средством производства литератора (как холст для художника). Это отрадно, книга не умирает.
Борис Стругацкий: Полагаю, что они не более существенны, чем появление в свое время пишущей машинки «Ундервуд» и межгородской телефонной связи.
— Насколько велика в литературе роль приема, направления, школы? Насколько определяющим становится принадлежность к тому или иному литературному поколению и наличие образца для подражания? Возможно ли обучение литературному мастерству?
ОЛДИ: Всё это (школа, направление, прием, принадлежность и наличие образцов) играет действительно очень большую роль! Это шоры на глазах. Это идол для слепого поклонения. Это края колеи, куда можно загнать грузовик, дать газу и лезть в кузов любить свою Маньку — ибо куда он, красавец, из колеи денется?!
А насчет обучения литературному мастерству позволим себе процитировать высказывание Святослава Логинова: «Легко и приятно учить людей писать! Другое дело, что НАУЧИТЬ невозможно…» Подписываемся целиком и полностью.
Сергей Иванов: Образцы для подражания, наверно, необходимы — особенно вначале. Что же до «литературного мастерства» — по-моему, здесь важнее самообучение и практика (хотя мне не с чем сравнивать). Очень пригодилось бы наличие доброжелательного и понимающего взгляда со стороны — тем более, когда отсутствует или задерживается на годы читательская «обратная связь».
Далия Трускиновская: Вообще не учась в какой-то школе, писать невозможно — будешь блукать меж двор, аки шпынь ненадобный, и изобретать велосипеды. Но каждый сам себе выбирает школу, в которой будет учиться мастерству, и каждый сам знает, когда устраивать выпускной бал, чтобы больше к парте не возвращаться.
Сергей Дяченко: Хотим мы того или нет, но каждый из нас существует в ноосфере, где великие уже оставили свои иероглифы. Мы учимся, их расшифровывая.
Евгений Лукин: С нежностью вспоминаю малеевские семинары, но не уверен, что там нас чему-то научили. Кто изначально умел писать — пишет до сих пор, а остальные отсеялись. Что же касается поколений и направлений, то это тусовка, и не более того. Образцы? С образцами тоже всё очень непросто… Вот мы, например, с Любовью Лукиной в свое время ужасно боялись подражать братьям Стругацким именно потому, что это были наши любимые авторы.
Николай Ютанов: Научить невозможно. Можно только огранить. Сам писатель выбирает себе оселок Учителя, приема, манеры, читателя. А литературная школа — это форма упомянутой пропаганды, достаточно часто навязываемой извне.
Борис Стругацкий: Каждый писатель прежде всего — читатель. Поэтому практически каждый молодой автор начинает с подражания. Гоголь начинал с «Ганса Кюхельгартена», а Пушкин — с французских стишков. Первый рассказ Уэллса — явное подражание позднему Жюлю Верну. Со временем — если Бог дал талант и трудолюбие — это проходит. У одних раньше, у других позже. Если таланта не хватит, писатель на всю свою творческую жизнь останется эпигоном, и это еще не самый плохой вариант, при условии, что образец для подражания выбран удачно. Что же касается обучения… Научить нельзя, научиться — можно. И можно развить литературный вкус, что немаловажно, согласитесь.
— Насколько велика роль личных жизненных впечатлений в творчестве фантаста и каков характер оной?
Борис Штерн: Основополагающая роль. Даже литератор, который игнорирует жизненные впечатления, закрывшийся в какой-нибудь башне из слоновой кости, пишущий «искусство ради искусства» — даже такой литератор «игнорирует», «закрывается», «сопротивляется» — значит, и для него — через отрицание — велика роль жизненных впечатлений. Жюль Верн по литературной легенде был кабинетным писателем (фантастом), «из дома не выходил» — однако же описал чуть ли не все части света — и открытие Северного полюса, и подводный, и воздушный мир тоже. Откуда что взялось? Он читал этнографические книги, вообще много читал. Чтение — тоже жизненные впечатления. Жизненные впечатления плюс фантазия — вот и писатель (фантаст).
Леонид Ткачук: Личные жизненные впечатления позволяют автору найти лучший контакт с читателем. Как ты можешь описать атмосферу в маленьком парижском кафе или во время урагана на берегу Тасманова моря, если никогда там не был? Когда тебя буквально сдувает ветром или ты сидишь в полном умиротворении с собой или окружающей средой в темном уголке и слушаешь ненавязчивую музыку.
Марина Дяченко: А зачем человеку вообще жизненные впечатления? Сидеть бы век в темной комнате… Другое дело, что сила и яркость впечатлений весьма опосредованно связаны с событиями, их породившими. Некто, раздавивший зеленую гусеницу, может испытать по этому поводу целый веер классических эмоций: и вина, и сострадание, и злобное удовлетворение… А потом написать сцену с маньяком — да так, что читатель полезет от ужаса под одеяло.
Сергей Дяченко: Так как фантаст — тоже писатель, то силу его составляет триада: врожденный талант, жизненный опыт и умение работать. Чем ярче события и впечатления жизни — тем богаче проза. Другое дело, что для фантаста, в отличие от так называемых реалистов, особую ценность представляют мечты, сновидения и прочие почти что инфернальные вещи. Можно сказать, что сила фантаста — в тетраде.
Леонид Филиппов: Очень жаль, что нет здесь Виктора Пелевина. Так что выскажусь от имени его партии я… Если речь в самом деле о творчестве, то есть о воспроизведении Абсолютного текста, то ответ: таковая роль отсутствует. Как и роль «жизненных впечатлений» в творчестве скрипача-исполнителя, не говоря уж о композиторе. Влияние так называемой жизни на так называемое творчество не больше, чем влияние погодных условий на состояние смычка и струн. Услышать это влияние простым ухом нетрудно, но никто же не станет спорить, что само музыкальное произведение от него никак не меняется. Вообще никак.
Права Марина Дяченко: если фантазия есть, то можно творить и не выходя из чулана, а если ее нет, ну так и никакие впечатления не помогут… Что же до улучшения «контакта с читателем», то это — из той же обоймы, что и очевидная необходимость писать на языке, который в данной стране является общепонятным. Что никоим образом не объясняет возникновение «контакта» — как при прослушивании дикарем великой симфонической музыки, так и при восприятии на слух великих стихов на незнакомом языке.
Борис Стругацкий: Это очень сильно зависит от личности автора и от характера его дарования. Для некоторых («фантаст-реалист») личные переживания — неисчерпаемый источник ситуаций и сюжетов, а некоторым («фантастам-фантастам») даже и в голову не приходит, что такой источник существует — ведь «фантастика должна быть фантастична». В конечном итоге всё определяется литературным вкусом автора. Тут уж — как кому повезло.
Вопросы задавал Максим Борисов
Организатор конференции — Леонид Филиппов
Круглый стол писателей-фантастов. О литературе, фантастике и компьютерах (полный вариант)
(4 оценок, среднее: 4,25 из 5)
Загрузка...