Академик Евгений Александров: «Моим прибежищем была наука» — 2

Физик-экспериментатор Евгений Борисович Александров, академик РАН, руководитель лаборатории атомной радиоспектроскопии ФТИ им. А. Ф. Иоффе, глава Комиссии РАН по борьбе с лженаукой, рассказал корреспонденту ТрВ Наталии Деминой о своем пути в науку, о том, как создавалась Комиссия по борьбе с лженаукой. Начало в ТрВ-Наука № 292 [1].

— Как складывался ваш выбор области научных исследований?

— Поначалу я рвался в модную атомную энергетику. Ускорители, атомные бомбы… И пошел на физико-механический факультет, тот считался у нас факультетом гениев. Половина моей группы были медалистами. У меня тоже была медаль — серебряная, меня приняли без экзаменов. Но на нашем факультете не было ни одного еврея и ни одной женщины. Это была гвардия будущих суровых доверенных атомщиков. Только по анкете в нее и принимали! Когда я шел на собеседование, то первых 20 человек сначала долго мучили, внушая им, что они не подходят, потом приемная комиссия ушла, и остальных пропускали, не задавая ни одного вопроса. И я прошел.

А потом мне перестал нравиться мой факультет, потому что мою группу стали обучать в основном по линии разделения изотопов, это была сплошь химия. Я пытался перейти на отделение ускорителей, но поговорил с Алексеем Михайловичем Бонч-Бруевичем, который преподавал на нашем факультете радиоэлектронику, и он мне сказал: «Неважно, чем заниматься. Любая область науки становится интересной после погружения в нее. Идите работать к нам в Государственный оптический институт (ГОИ)».

Там он собирался проводить эксперименты с нелинейной гравитацией. А мне это было очень интересно — таинственная гравитация, это так романтично! Мне было известно, что до этого он занимался измерением скорости света, проверкой второго постулата Эйнштейна, и я чувствовал, что это очень продвинутый человек. Он был потомственным ученым, сыном известного радиотехника, члена-корреспондента Академии наук, который в свое время налаживал радиовещание для Ленина. Мне мой будущий шеф был известен как автор монографии «Применение электронных ламп в экспериментальной физике» — настольной книги для юных физиков-радиотехников.

А я тогда очень плотно занимался радиотехникой. У меня было два друга, мы создавали парк приборов — сигнал-генераторы, осциллографы, измерительные приборы, делали высококачественные усилители низких частот для воспроизведения музыки, очень любили классическую музыку. Никакой «попсы», никакого джаза, только классика. И строили совершенно замечательные усилители звуковых частот.

Лекции Бонч-Бруевича мне нравились. И когда он стал меня уговаривать не уходить на физику высоких энергий, а остаться на кафедре изотопов, а потом уйти в ГОИ, то мне эта перспектива показалась привлекательной, потому что мне не хотелось идти в Физтех к отцу, где меня все знали и, когда видели, говорили: «Ой, маленький, Ёжик, да я тебя еще вот таким помню!» Мне казалось, что если бы пошел на Физтех, то все бы думали, что я весь такой блатной…

— А вы хотели сами всего добиться?

— Ну да, как-то неловко было, там все были мне знакомы, буквально все, еще с Казани. Я остался без матери, и отец летом брал меня к себе на работу. Сестра уезжала в пионерлагерь, а меня не отправляли — мал, поэтому я был у отца подмастерьем. В фотокомнате разводил растворы, печатал фотографии. Когда Бонч-Бруевич пригласил меня в ГОИ, туда и пошел. С тех пор в Физтехе я бывал редко.

— Недавно Физтех отметил столетний юбилей. Получается, что на ваших глазах прошла большая часть этой жизни?

— Я снова пристроился к Физтеху через 40 лет, после того как стал погибать ГОИ, который в мое время был самым большим оптическим институтом во всем мире. Там работали 14 тысяч человек, были филиалы во многих городах, в одном Ленинграде было три филиала. Вообще это было огромное заведение, и оно курировало всю оптику СССР. Это был институт с сильными академическими традициями, потому что он был организован академиком Дмитрием Сергеевичем Рождественским, там работал Сергей Эдуардович Фриш, многие другие знаменитые академики. Долгое время научным руководителем ГОИ был Сергей Иванович Вавилов. Он окормлял ГОИ с довоенных лет и до своей безвременной смерти, совмещая эту позицию с бесчисленным количеством других обязанностей (с 1945 по 1951 год С. И. Вавилов был президентом АН СССР. — Прим. ред.).

И тот отдел, куда я попал, был когда-то «вотчиной» Вавилова с вполне академическими традициями. Институт исходно был совершенно секретным, с военной дисциплиной, с режимом, нельзя было вести никакой переписки с заграницей, если помещали статью в журнале, то было запрещено указывать место работы, ну и так далее. Но в бывшем отделе Вавилова можно было заниматься всем чем угодно. Начальником отдела был академик Теренин, а правили бал ученики-фавориты С. И. Вавилова — А. М. Бонч-Бруевич, Н. А. Толстой и П. П. Феофилов.

И мне один из учеников Вавилова, член-корреспондент Академии наук Пётр Петрович Феофилов, порекомендовал заняться оптической ориентацией атомов вслед за Альфредом Костлером, французским профессором из École normale supérieure. Эта тема была абсолютно новой для меня. При ознакомлении с ней оказалось, что я ничего не понимаю в квантовой механике. Более того, я стал тут же ревизовать эту квантовую механику и думал, что всем докажу, что она неправильная. Я, например, «открыл», что фотон — это не hν, а волновой пакет, и он характеризуется спектром частот. (Это, между прочим, верно, когда речь идет не о фотоне-гармонике, а о фотоне — порции энергии, испускаемой возбужденным атомом). В общем, я считал, что совершенно пересмотрел квантовую механику, пустившись во все тяжкие, как и многие другие недостаточно образованные «переворотчики».

Но, поскольку я был не теоретиком, а экспериментатором, то считал, что буду доказывать свою правоту только экспериментами. А в связи с занятиями оптической ориентацией атомов у меня уже была солидная экспериментальная база. В этой теме я порядочно преуспел, оказавшись в первых рядах довольно обширной кооперации. С моей подачи этим стали заниматься в Физтехе и на Урале. Кроме того, обнаружилось, что эта деятельность уже развивается в Институте радиоэлектроники во Фрязино, в ИЗМИРАНе под Москвой и в Ленинграде (в ЛНИРТИ). Причина такой внезапной популярности оптической ориентации атомов коренилась в важных приложениях этой техники: на ее основе оказалось возможным создавать прецизионные магнитометры и компактные стандарты частоты — атомные часы.

Поначалу я старался держаться подальше от прикладной тематики, которой сопутствовал суровый секретный режим, но, в конце концов, оказался вовлеченным в разработку приборов поисковой магнитометрии. Одновременно, имея свои академические интересы, ставил эксперименты, в которых, как оказалось, несколько обогнал заграницу. Одолевавшие меня еретические идеи в это время носились в воздухе. Я тогда это не очень понимал, для меня это были очень ценные личные озарения. В частности, я одним из первых, видимо, понял, что все достижения радиоспектроскопии и все опыты с пучками атомов Раби могут быть переиграны для оптики.

А тогда шли большие споры — могут ли интерферировать разные фотоны? Дирак когда-то написал, что фотон интерферирует только сам с собой, поэтому считалось, что два разных источника света интерферировать не могут. Я занимался этой задачей и тогда много чего понял в теории когерентности.

Когда пошли новые открытия в связи с появлением лазеров, такие, как фотонное эхо, когерентный спонтанный распад и другие, я этим заниматься не стал. Уже тогда понимал, что физика едина. И это «фотонное эхо» ничем не отличается от «спинного эха». Убеждать других в этом мне было просто неинтересно, у меня были свои задачи.

А занимался я тогда тем, что было названо «интерференцией состояний». Как известно, есть утверждение квантовой механики о том, что наиболее общее значение волновой функции описывается как суперпозиция состояний с определенной энергией. Я пришел к убеждению, что это надо понимать не в статистическом смысле, а буквально — атом почти никогда не бывает в собственном состоянии, он почти всегда замешан по многим энергетическим подуровням. И я доказывал физическую реальность этой суперпозиции состояний, демонстрируя квантовые биения в атомной люминесценции. Многими это тогда воспринималось как некая ересь. Причем в том числе и грамотными физиками.

Я познакомился с теоретиками Физико-технического института (В. И. Перелем и О. В. Константиновым), которые поначалу мне не верили. Но когда показал им свои эксперименты, они увлеклись и стали со мной сотрудничать. Эта кооперация очень способствовала моему образованию. Тогда я довольно поздно — в 28 лет — защитил кандидатскую диссертацию, которая имела большой успех, хотя и с привкусом скандала. Присутствовавший на защите член-корреспондент Е. Ф. Гросс очень воодушевился и заявил, что мне сразу надо давать докторскую степень, а глава теоретического отдела ГОИ задал мне коварный вопрос: в каком отношении моя работа находится с осужденной теорией химического резонанса Лайнуса Полинга? (В то время марксистские философы клеймили Полинга как идеалиста.) Ученый совет рекомендовал мне эту работу защищать вторично, уже как докторскую. Но я не стал этого делать, потому что на мою работу было много нападок как на слишком вызывающую и недостаточно доказанную. Я решил сделать некоторые дополнительные эксперименты демонстрационного толка. На это у меня ушло два года, после чего написал и защитил докторскую диссертацию.

— Вы работали в одиночку, у вас не было научного руководителя, который бы вас вел?

— Нет, не было.

— Вы ставили задачи сами себе? Это и хорошо, и очень сложно.

— Да. У меня были всякие завиральные идеи, но, в отличие от многих сумасшедших, которые увлекаются собственными фантазиями, я довольно быстро понимал, в чем заврался.

— Сами себя опровергали?

— Слушал хороших теоретиков и обуздывал свои фантазии. То есть выяснилось, что никакого переворота в квантовой механике я не сделал, но зато нашел некое новое семейство явлений, которые укладываются в традиционную квантовую механику. Но мне это уже тогда казалось неинтересным, и я стал заниматься другой, хотя и родственной, темой.

В то время меня одолевала идея извлечения спектроскопической информации не из спектра электромагнитного поля (испускаемого веществом или зондирующего вещество), а из спектра флуктуаций интенсивности. По моим представлениям, такой спектр должен был обнаруживать биения, связанные с интерференцией атомных состояний. До того я занимался упорядоченными биениями, а теперь хотел обнаруживать их в шумах. И это было мое долгое увлечение, я этим почти 10 лет занимался, преуспел в этом деле и тут уже сильно обогнал заграницу. Занимаясь интерференцией состояний, шел буквально на год впереди своих заграничных коллег. А когда стал заниматься спектроскопией шумов, то сильно опередил заграницу. Западные коллеги стали работать над этой темой только спустя 20 лет.

— Вы публиковали свои работы?

— Публиковал. Но они не имели отклика. Это были уж очень экзотические эксперименты, казалось, что широкого применения эта техника не найдет. По существу, речь шла о совсем новой версии техники магнитного резонанса. То есть той техники, которую открыл в 1944 году Е. К. Завойский. Вершиной этих усилий была работа, выполненная в 1981 году в соавторстве с моим давним коллегой и другом В. С. Запасским. Нам тогда удалось наблюдать ярко выраженный магнитный резонанс в спектре шумов фарадеевского вращения плоскости поляризации луча лазера, проходящего через пары натрия в земном магнитном поле. С точки зрения стандартной радиоспектроскопии ситуация была совершенно необычной — наблюдался резонанс в условиях отсутствия начальной магнитной поляризации вещества и без воздействия на него переменного магнитного поля! Явление можно было бы назвать спонтанным магнитным резонансом.

Но через 20 лет за границей стали повторять эти опыты на новой электронной базе, каковой у нас до того не было. Речь идет о параллельной обработке шумов с помощью техники Фурье-анализа, что позволяло необыкновенно ускорить и улучшить технику выуживания информации из шумов. (По существу, мы копались в шумах, так сказать, в отбросах информации, и профессиональному радиоспектроскописту было непонятно, зачем это делать, когда можно было вместо шума получить регулярный сигнал.)

Ясно было, что если я изучаю спектр звезды, туда со своим генератором магнитного поля не влезешь. Там надо пользоваться шумами. Потом оказалось, что у этого метода гораздо более широкая область применения, но это стало известно только после 2000 года.

— Ваши работы сейчас цитируют?

— Да! Их стали цитировать, и мы с Запасским бодро решили, что нам обязательно дадут Нобелевскую премию за это дело (раз уж не дали Завойскому!). Ну, как теперь положено — через 40 лет после открытия. Но, по-видимому, это не получится, нобелевский комитет подождет, пока мы помрем, потому что те западные ученые, которые подхватили наши эксперименты, тоже хотят получить премию. А если возьмут двоих нас, то для них останется только одно место. Такие же проблемы были у Петра Капицы, ему не давали Нобелевскую премию, пока кто-то из его западных конкурентов не помер. Вообще-то Нобелевская премия — очень политическое дело. А мы-то политики просто никакие. Но тогда мы думали, что обязательно получим премию. Сегодня эта область исследования интенсивно развивается Запасским в СПбГУ в кооперации с ­немецкими коллегами.

— Можете сказать, что вы шестидесятник по убеждениям?

— Конечно. Я очень увлекался идеями «оттепели», потом перестройки. Мои родители не имели иллюзий в отношении истории «большого террора» и рассказывали мне всякие ужасы, а я воспринимал это со страхом и недоверием, потому что был пионером, комсомольцем, мне в школе говорили одно, дома — другое. Я даже помню, что в 14 лет стал думать: не шпион ли мой отец? Поэтому, когда я услышал доклад Хрущёва, это было такое счастье!

— А как вы могли его услышать? Разве вы были членом КПСС? Он же вроде бы был секретным для беспартийных.

— Нет. У нас в Политехническом институте это называлось «закрытый доклад», но читали его всем. Я испытывал и горечь от услышанного, и радость, что родители были правы. Всё было именно так, как они говорили, даже еще хуже! В юности положение у меня было тяжелое. Я, конечно, верил отцу. Своим одноклассникам пытался рассказывать, что он мне говорил. А дома рассказывал то, что слышал в школе. Всё время боролся с отцом, пытаясь сводить несводимое: советскую власть с родителями. И когда отец мне что-то ужасное рассказывал, я говорил: «Папа, ну зачем ты мне это рассказываешь? Мне при этой власти жить!»

— А что он рассказывал? Он знал о масштабе репрессий?

— Он многое знал и понимал. Но он мне никогда не говорил про бурную молодость своего брата.

— Он знал об этом?

— В этом нельзя сомневаться, но он никогда ничего мне об этом не говорил.

— Видимо, это было бы слишком ужасным фактом для того времени.

— Конечно. Я думаю, что это тоже было причиной их расхождения. Потому что он понимал, что опасно иметь такого братца. Если это вылезет, то никого не пощадят.

— На чьей стороне в Гражданской войне был ваш отец?

— Он старался уходить в сторону. Мой дед был судьей, надворным советником, но придерживался демократических воззрений, его кумиром был А. Ф. Кони. В 1917 году он даже вступил в РСДРП, но вскоре вышел из партии, после того, как его сделали председателем комиссии по реквизиции церковного имущества. Он отказался этим заниматься и вообще ушел с государственной, теперь уже советской, службы. Он был личным дворянином, мог пострадать. Но по тем временам обошлось. Отцу, как всем приличным людям, не нравилась царская власть. Но то, чем обернулась революция — бесконечными расстрелами, репрессиями, властью хамства, постоянным унижением интеллигенции, — было, разумеется, для него неприемлемым и просто страшным. Он рассказывал, что до войны начальница спецотдела в Физтехе при встрече с ним говорила: «А ведь ты, Александров, дворянин! Я таких, как ты, в 18-м году в день по десятку щелкала!»

— Он был профессором Преображенским, который был вынужден мириться с обстоятельствами?

— Да. И когда я его спрашивал, зачем он мне всё это говорит, он отвечал, что не хочет, чтобы сын был дураком. Тяжело это было и опасно, потому что я по молодости безответственно болтал. К этому времени были уже «голоса», кое-что слышали. А когда появился Солженицын, всё стало ясно. Отец мой тогда был так восхищен новым курсом партии, что сказал, что вступит в нее. Но «оттепель» продолжалась недолго, а я тогда уже был умным и говорил: «Папа, подожди вступать!»

— Как вы пережили застой?

— Моим прибежищем была наука. Для физики это было самое прекрасное время для творчества. Появились сначала мазеры, потом — лазеры, это было замечательно! Потом стала процветать генетика. Всё это кипело и бурлило. Меня очень интересовала и космонавтика.

— Как сложилось ваше участие в работе Комиссии РАН по борьбе с лженаукой? Как вы туда попали, кто вас пригласил?

— Я уже не раз рассказывал, что, пожалуй, я сам эту кашу — борьбу с лженаукой — и заварил, когда меня, беспартийного, на волне перестройки, в горбачевское время, назначили в ГОИ заместителем директора по науке. (В нашем институте было несколько заместителей с разной сферой ответственности.) И с момента назначения мне стали присылать научные отчеты нашего министерства — Министерства оборонной промышленности. Я должен был как-то реагировать на приходящие документы.

Когда увидел, что в этих научных отчетах пишут, то у меня глаза на лоб полезли, потому что я не знал, что такое может быть. Поначалу я спрашивал коллег-управленцев: «Что делать?» Все остальные замы говорили: «Что хотите, то и пишите, мы в этом не понимаем». А там речь шла о том, что в ряде закрытых институтов были сделаны фантастические открытия, в частности, в одном из НИИ на базе марксизма создана «теория всех открытий». И представлены образцы новых открытий. Например, изобретен способ перемещения со скоростью, превышающей скорость света. И предлагается создать бомбардировщик, способный нести ядерное оружие. Быстрее скорости света. При этом — и это логично! — он становится невидимым. А принцип действия его точно такой, как у НЛО. (Авторы были уверены: то, что они существуют, сомнению не подлежит!)

И вот я должен был на это как-то реагировать, писать какие-то заключения. И я писал! Писал, что надо лишать степеней всех этих профессоров, которые готовили эти отчеты, что они противоречат основам физики. Мои резолюции куда-то уходили — и ни ответа, ни привета, ничего. А потом приходило что-то еще хлеще. Так прошел год. Я писал заключения на эти лженаучные работы с пеной у рта.

— Когда это было?

— В 1986–1988-х годах. До меня и до того также добирались всякие «изобретатели». Они откуда-то узнали, что я что-то такое «сломал в квантовой механике», и они искали единомышленника. И несли чушь, при этом показывая образцы изделий на основе своих «замечательных» открытий. Например, изобретение «нового излучения», которое «ничем нельзя померить». Говорю: «Откуда вы знаете, что оно есть?» — «Его чувствует экстрасенс! Как только на него такой луч попадает — он вздрагивает». Причем все эти «изобретатели» работали в закрытых НИИ.

Показывали мне образец своей «продукции» — генератор нового излучения. Устроен он так: «берем кристалл и возбуждаем». Спрашиваю: «Какой кристалл?» — «Да какой угодно! Например, кварц. Его возбуждаем и ставим свинцовые заглушки, чтобы из него ничего, кроме наших лучей, не выходило. А дальше мы ставим резонатор, настроенный на частоту магнитного резонанса в воде». Я говорю: «А какая это частота?» — «Я не знаю». После этого мне показывает идеально сделанный микроволновой резонатор, снабженный какой-то печатной электроникой — всё очень основательно. Я вижу: действительно, люди работают. Спрашиваю: «Что вы с ним делаете?» — «А мы в этот резонатор помещаем, скажем, анальгин, и когда наш луч проходит через этот анальгин, он заряжает воду, и вода действует как анальгин». То есть они таким образом «производят лекарство». И главное, что анальгин при этом не убывает. Это было покруче Чумака!

Потом я узнал, что и в нашем ГОИ уже давно делают голограммы лекарств, которые работают «лучше самих лекарств».

— То есть лженаука была и в вашем родном институте? Как же она проходила через ученый совет?

— Ею занимались в закрытом порядке. На ученый совет это не выносилось и от меня это скрывали. У меня была секретарша, которая мне выдавала секреты. Но это уже потом было. А тогда я боролся с этими отчетами. Потом получаю приказ о том, что наш институт включен в новую работу, которую объявил Совет министров СССР, — планировался общесоюзный проект, в котором должны были участвовать большинство «номерных» институтов и множество институтов Академии наук. «Спинорная технология и биоэнергетика. Соверешенно секретно». И я должен в это включиться! Прочитал все указания и понял, что это — та самая ахинея, которую я до сих пор пытался разоблачить, но только в новой упаковке. И оказывается, что это уже постановление правительства.

— Это при премьере Рыжкове?

— Да. И я тут же написал министру письмо, что всё это — ахинея, что нет никаких «новых частиц», «новых полей» и «новых лучей». В итоге — ни ответа, ни привета. А потом меня пригласили на какое-то новое инструктивное совещание, где я услышал нечто неописуемое! Какой-то относительно молодой человек, примерно моего возраста, нес что-то сногсшибательное.

Откуда знал, что это всё ахинея? В то время я как раз поддался некой западной моде и искал новые силы. Было известно, что есть четыре фундаментальных взаимодействия. Но были мечтания открыть какое-нибудь новое, пятое взаимодействие, которое до сих пор ускользало от нас из-за его слабости. Скажем, попробуем измерить гравитационное притяжение на очень маленьких расстояниях. Может, найдется отклонение от закона квадрата расстояния. Очень интересно. Но ясно, что если до сих пор не найдено, то искать надо что-то жутко слабое, очень малые отклонения. Я в начале 1980-х годов организовал эксперимент по поиску немагнитного взаимодействия спинов электронов и ядер — именно гипотетические взаимодействия такого типа и подразумевались под словами «спинорные технологии». (Потом они стали не менее красиво называться «торсионными».) Так вот, в этих экспериментах было показано, что если такое взаимодействие между спинами и существует, то оно на 11 порядков слабее магнитного взаимодействия между спинами. (Это была работа с кооперацией трех учреждений — ГОИ, МГУ и ЛИЯФ.)

А тут этот человек заявил, что им найдена новая сила, которая не то что слабая — она вообще превосходит все остальные. И мы будем сшибать ракеты, будем качать энергию из ничего — из вакуума, будем уничтожать живую силу противника, а своих людей, напротив, лечить! И в этом постановлении правительства было указано более 40 пунктов применения новой силы. При этом утверждалось, что великому открытию «спинорных полей» уже 30 лет и страна переходит к широкому внедрению «спинорных технологий» во всех отраслях обороны и народного хозяйства.

— Как же это прошло экспертизу? Академия наук должна же была вынести заключение?

— Оказалось, что Академия наук в этом деле давно участвует. «По секретной линии». Я спрашиваю у Прохорова: «Как вы могли такое подписать?» А он отвечает: «А деньги не пахнут».

— То есть они всё понимали?

— Да. Но за это получали живые деньги, а настоящей науке денег всегда не хватало. Подписываешь карточку на 20 миллионов рублей, а через год от тебя требуют всего ничего — бумажный отчет. Некоторые в своих отчетах врали. А некоторые писали как есть. А заказчикам не так важно. Им важно было получить отчет, подписанный академиком. Я даже не знаю, на чем они больше зарабатывали. Потом мне объяснил один из заместителей директора ГОИ, как получить финансирование новой темы. Надо договориться в министерстве. Тебе дадут на тему 20 миллионов на год, а ты должен принести назад чемодан налички.

— Уже тогда были «откаты», в 1980-х годах… То есть «дело Петрика» было не исключением, а продолжением?

— Новое время внесло в эту советскую практику новые прагматичные черты. Если раньше был чемодан налички, то потом появились счета в зарубежном банке. Открой счет или переведи на такой-то номер. И раньше всё это было, но кустарно. Тогда начальники, распределявшие деньги, мало зарабатывали на этом. В чемодане с наличкой могло быть 10–20% «отката». Ну, еще дополняли канистрой спирта, привезенной в министерство. Это мне по секрету рассказали, я ничего не знал.

Возвращаюсь к рассказу. Я это дело так не оставил и поднял шум. Мне удалось докричаться до тех, кто принимает решение. Министерство оборонной промышленности всё время мои реляции заметало под ковер, не хотело разбираться. И я тогда, увлеченный перестройкой, «вывалил» всё это на Общем собрании Академии.

— В каком году?

— В 1990-м. В то время президентом АН СССР был Гурий Марчук. Его очень напугало мое выступление. Потому что я говорил, что всей этой лженаукой занимается КГБ.

Но тогда действовал демократический Верховный Совет, в котором депутатом был Виталий Лазаревич Гинзбург, и он предложил это дело расследовать на комиссии по науке в Верховном Совете. И заодно в Бюро Отделения общей физики и астрономии. Я и там, и там давал показания. Было принято несколько постановлений «о недопустимой практике». Оказалось, что и наше отделение замешано в этом деле. Было решено «привлечь» и «расследовать», но всё ушло в песок, потому что очень скоро случился путч. Было уже не до того. Исчез Государственный комитет по науке и технике, который заправлял всей этой аферой. А вся публика, которая этим занималась, финансировалась по всяким скрытым статьям бюджета. «По спецтематике». И эта публика стала организовывать венчурные предприятия и заниматься этими частицами, полями и прочими уже для лечения граждан. Уже не для сбивания ракет.

— Ну да, граждан обманывать выгоднее и безопаснее.

— Совершенно верно. Когда они совсем распоясались, через несколько лет В. Л. Гинзбург предложил это дело снова вытащить на свет и организовать Комиссию РАН по борьбе с лженаукой.

— Тогда он уже стал лауреатом Нобелевской премии?

— Нет, еще до этого. Он был таким «главным физиком» нашего отделения, очень уважаемым человеком, а председателем Комиссии назначили Эдуарда Павловича Круглякова. Он тут же взял меня к себе, не то что заместителем, тогда никакой структуры еще не было, а просто записал меня в эту Комиссию.

— А почему Кругляков там оказался?

— Не знаю. Он был тогда «молодым академиком», его только-только избрали. Он был энергичен, очень в это дело «врубился» и со мной постоянно был на связи по электронной почте, давал мне какие-то задания: идет такая-то конференция, сходите, потом мне напишите. Сначала мы как комиссия ничего не публиковали, он писал только свои книги — «Ученые с большой дороги», три тома были изданы. А с 2006 года стали издавать бюллетень «В защиту науки». В первый же номер Кругляков попросил меня написать большую статью о лженауке.

А я до этого «оскоромился» тем, что написал в «Науку и жизнь» статью под названием «Теневая наука», где не называл имен («Наука и жизнь» боялась что-нибудь разгласить), но после этой статьи дядя, который уже ушел из президентов, позвонил мне и сказал: «Мне звонят, что ты что-то такое написал, что тебя выгонят с работы. Я не знаю, смогу ли что-нибудь сделать». Меня вызвали к министру.

Мою статью опубликовали в 1991 го­ду в январском номере. Она в министерстве была воспринята как предательство. Я ожидал, что меня снимут или даже посадят. Но произошел путч, и с меня все обвинения слетели. (Более подробно эту историю я рассказал в бюллетене «В защиту науки» № 22, который доступен на сайте РАН.)

Фото из архива Е. Александрова

Окончание следует

1. trv-science.ru/aleksandrov-demina/

Академик Евгений Александров: «Моим прибежищем была наука»