Поэты письма (Ролан Барт, Жак Деррида, Мишель Фуко)

Александр Беляев, востоковед, старший преподаватель ИВКА РГГУ, поэт, переводчик
Александр Беляев, востоковед, старший преподаватель Института восточных культур и античности РГГУ, поэт, переводчик

Имена людей, означенных в заглавии, бытуют у нас странным образом. Шкала оценок их деятельности распределена от восторгов до непонимания и кривых усмешек с оттенком неприятия. И первые и последние реакции как формы нездорового ажиотажа малоинтересны. Интересны (кому интересны) сами тексты, способы их чтения и перечитывания. Я в данном случае ратую за способ поэтический, благо сами тексты не то чтобы напрашиваются на подобное прочтение и восприятие, но вполне располагают к этому.

Кто все эти люди? Если отойти от своеобразно окрашенных, обобщающих, а значит, огрубляющих наименований вроде постмодернизма и постструктурализма, это просто мыслители, философы, критики, писатели. Главное — писатели-интеллектуалы, причем здесь это словосочетание перестает быть оксюмороном. Авторы забавной и совершенно неверно понятой некоторыми нами идеи смерти автора сами обладают достаточным личным обаянием, весьма изощренной авторской манерой высказывания и выстраивания, пардон, дискурса, чтобы относиться к ним просто-напросто как к писателям, скрипторам (выражение Деррида, см. его «Почтовую карточку»). Именно подобным образом мне хочется их расценивать как в рамках этого эссе, так и вообще, в принципе.

Почему поэтическое? Ну хотя бы потому, что философию с этим самым поэтическим многое роднит, особенно в свете Хайдеггера, как мне — и не только мне, я надеюсь, — представляется. Вот одна из примет родства: внимание, взгляд, мысль, что угодно — некоторое внутреннее устройство души и ума, пристальность — нацелены на мир (как внешний, так и внутренний), на его основания, на загадочное и чудесное в нем, на принципиальное непонимание всего этого и ровно в силу этого непонимания — постулирование непостижимости, конечно, но и обязательность, необходимость нахождения себя в процессе постигания, в речи, в тексте, в письме, сквозь и через всё это.

Предметом философии может быть что угодно. Само мышление о нашем мышлении, учит нас Пятигорский. Либо — структура и устройство языка, литература (точнее, отдельные авторы прошлого), театр, живопись, кино, как показывают опыты тех, о ком идет речь, а также многих их коллег и современников (навскидку: Адорно, Делёз, Нанси… неленивый и неслучайный читатель сам с легкостью продолжит список).

Предметом поэзии уж тем более может быть что угодно. Почему тем более? Не знаю. Для поэзии — так считается и так происходит — предмет не важен, не первостепенен, по крайней мере. Потому что она всегда сама себе свой собственный предмет. Опять же, как и философия — сама собой служит ответом на вопрос, что она такое. И та и другая — не строги научной строгостью, не относятся к академической познавательной деятельности. А если и относятся, то по касательной. Служат фоном, украшением, источником эпиграфов, иллюстративным материалом либо собственно предметом изучения.

В случае тех, о ком здесь идет речь, примечательно, что все они так или иначе касались своим взглядом и мыслительным жестом той области, которую пока что без уводящих в разные стороны разъяснений назовем искусством. На фоне «основных» тем (слово, вещь, текст, автор, письмо, политика, семиотика, сексуальность, деконструкция и пр.) обращение к искусству кажется чем-то периферийным, но этим оно интереснее, как заметки на полях, не на виду: может, тут и кроется самое важное. Не так вычурно, что ли. Попроще, чтобы люди потянулись (и перестали зевать).

Рисунок Анны Митиной
Рисунок Анны Митиной

В итоге что мы имеем: Фуко рассматривает Мане («Живопись Мане») и танцует вокруг Магритта («Это не трубка»); Деррида в фильме «Заметки о слепцах» («Mémoires d’aveugle», 1991) рассуждает — и не в последнюю очередь при помощи жестов — о европейской живописи и графике с позиции слепого; излюбленные «искусствоведческие» темы Барта — театр («Барт о театре») и фотография («Camera lucida»), не говоря о том, что он и сам, вообще говоря, любил порисовать на досуге.

Надо ли говорить лишний раз, что и поэзия всего этого касалась, со всем этим соприкасалась и граничила, то и дело переходя границы. Важно при этом вот что. О чем чем бы ни говорил наш автор (философ ~ поэт), он говорит о себе, то есть занимается своим восприятием, решает свои какие-то насущные дела, это всё его навязчивые идеи, предмет же здесь — ну, чтобы хоть за что-то зацепиться в ходе блужданий. Излюбленное и привычное маяковское (а до него — бодлеровское) «Я — поэт. Этим и интересен» здесь дополняется все-таки чем-то еще, какими-то внешними областями, при этом разговор ведется всё равно внутренний, личный, неравнодушный и (масло масляное) поэтичный. Часто в самом традиционном смысле: автор своим текстом воспевает выбранный предмет рассмотрения.

Как-то раз с одним моим знакомым американским поэтом и переводчиком мы делились читательскими впечатлениями, опытом восприятия разных философов. В том разговоре мой собеседник упомянул Ницше и вслед за ним Фуко: дескать, как бы к ним ни относиться, какие бы претензии к ним ни предъявлять, одно очевидно: у них есть страсть. С этим трудно не согласиться. Равно как и не вспомнить, что в основе философии лежит та самая пресловутая φιλία. Хочется верить, что поэзии эта штука тоже пока еще не вовсе чужда.

И в конце концов, о личном читательском опыте двух текстов Деррида (можно подумать, до сих пор было о чем-то неличном). Возможно, я бы не накопил в себе достаточного энергетического заряда для этого текста, если бы не «Почтовая открытка» и «Золы угасшъй прах» Деррида. В этих вещах философия, поэзия, интимный дневник, признание в любви, литература потока сознания — все даны сразу, и очень тесно граничат друг с другом, сливаются в одно, смешиваются. Получается восхитительный по своей поэтической концентрации текст. От начала до конца эта открытка, кажущаяся бесконечным потоком изрядно помраченного любовной страстью сознания, вереница открыток — сбивчивое, сумасшедшее, путаное и оттого еще более трепетное и искреннее признание в любви любимой женщине, любимым мужчинам (Платон, Аристотель, Декарт, Фрейд), собственно письму, бытию… хочется длить перечисление. А также поделиться примерами того, о чем всю дорогу идет речь, но, как бы ни хотелось, я решаю воздержаться от цитат, этого обычного и ожидаемого требования околопоэтического текста. Главная причина: у меня вовсе нет уверенности, что цитата сработает, будучи вот так, вдруг, вклеена сюда непосредственно после другого текста (перед ним, среди него). Следующая причина: невозможно выбрать часть, которую можно было бы отделить от целого и предъявить, сказав: вот, смотрите, это то самое «поэтическое», о котором я тут талдычу уже битый час. Так не выйдет. Нужен отдельный труд погружения в этот поток, вхождение в этот тип говорения, адаптация, чтобы, уже находясь внутри, ощутить эту особенную поэтичность текста. То же касается «окраинных» текстов (и лекций) Фуко и Барта.

Эти тексты (= их авторы) умеют удивительным образом затягивать, погружать в себя, проводить экскурсию внутри себя и выводить наружу, но «наружа» эта уже где-то в другом месте. Поэтому в конце я просто приведу краткий список — вполне произвольное торжество личной вкусовщины — для отложенного погружения.

 

1. Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. М.: Ad Marginem, 1999.

2. Барт Р. Империя знаков. М.: Праксис, 2004.

3. Барт Р. Ролан Барт о Ролане Барте. М.: Ad Marginem, 2012.

4. Барт Р. Camera lucida. Комментарий к фотографии. М.: Ad Marginem, 2013.

5. Деррида Ж. О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только. Минск: Современный литератор, 1999.

6. Деррида Ж. Золы угасшъй прах. СПб.: Machina, 2012.

7. Фуко М. Это не трубка. М.: Художественный журнал, 1999.

Подписаться
Уведомление о
guest

0 Комментария(-ев)
Встроенные отзывы
Посмотреть все комментарии
Оценить: 
Звёзд: 1Звёзд: 2Звёзд: 3Звёзд: 4Звёзд: 5 (Пока оценок нет)
Загрузка...