Ученый и память

При отборе в науку на какие ка­чества кандидатов нужно об­ращать внимание? Какие ка­чества личности приводят к успеху в науке? Что важнее? Написано на эту тему много, и, разумеется, добивши­еся некоторого успеха сами пытают­ся уяснить себе, что их к этому при­вело. Часто называют выдающуюся память. Ох, я, наверное, не выдержу этого испытания.

Вот мой шурин Аркадий Николае­вич Хазанов, невропатолог и началь­ник госпиталя, имел выдающуюся память, причем она у него была на­следственная. Многотомную энцикло­педию Брокгауза и Эфрона он пом­нил наизусть. Стоило кому-нибудь в разговоре за трапезой упомянуть, скажем, город Велиж, как тотчас Ар­кадий бормотал про себя: «Уездный город Витебской губернии на Запад­ной Двине. Присоединен к России в 1772 году. До революции было 14 ко­жевенных заводов, 2 мукомольных, 37 гончарных, 1 пивоваренный, 2 пу­бличных библиотеки и 1 больница…». А его отец, старый адвокат Николай Маркович, несколько секунд ждал, а потом укоризненно глядел на сына, разглаживал свисающие усы и до­бавлял упущенное: «Город основан в 1536 году по велению Ивана Грозно­го, когда русским воеводой, князем Иваном Барабашиным был постро­ен замок о девяти башнях, который был сожжен гетманом Иваном Замойским в 1580 году».

Блестящая память зафиксирована у известных ученых (для меня здесь интересны прежде всего археологи). Но память вообще различна по ка­чествам и избирательна.

В одном из своих выступлений Ру­дольф Вирхов, выдающийся паталогоанатом и основатель первобытной антропологии и археологии Германии, цитировал высказывание физика Гер­мана фон Гельмгольца о самом себе. Тот говорил, что никогда не может запомнить не связанных между со­бой вещей и поэтому изначально при­вержен к вопросам, в которых одно развивается из другого.

А вот о себе Вирхов поведал, что он с ранней юности имел безгранич­ную память на не связанные меж­ду собой вещи и это очень пригож­дается в антропологии, где всё ещё не взаимосвязано. Когда где-то най­ден нож, игла, каменный топор, орна­мент, он тотчас уже знает с безоши­бочной надежностью, где встречены такой же нож, такая же игла, такой же каменный топор, такой же орна­мент. О своей отличной памяти он ронял: «Ах, что память! Да нет вооб­ще чего-то такого. Что человек хочет удержать, то и удержится» (цитирую по книге его биографа Андре). Он не имел надобности удерживать в памя­ти связи по развитию, не имел вкуса к этим связям. В материальной куль­туре ему запоминались лишь внешние сходства, аналогии – это тоже связи, но без идеи развития. Связи, опреде­ляющие территориальное распростра­нение. Охота за аналогиями стала из­любленным спортом в немецкой и не только немецкой археологии.

Похожую память имел и Флиндерс Питри, знаменитый британский архе­олог. С детства оказалось, что у него природный дар к цифрам и исклю­чительная визуальная память. Его описал как математический фено­мен известный естествоиспытатель Френсис Гэлтон, кузен Дарвина, в своей книге «Исследования челове­ческих способностей»: Питри может быстро складывать в уме огромные суммы, удерживая перед умственным взором как бы скользящую шкалу, части которой обычные люди долж­ны видеть перед собой на бумаге. Он мог бы выступать в цирке, но пред­почел реальную науку. Позднее те, кто работал с ним в поле, отмеча­ли его исключительные способности вспоминать, где он увидел какую-то форму или некое сочетание, конфи­гурацию, – даже если это было за двадцать лет до того!

Такой памяти, важной для археоло­га, я не имел. Более того, отсутствие надежной механической памяти, мне кажется, даже способствовало раз­витию мышления: где другие пола­гались на память, мне приходилось, опираясь на некие исходные данные, которые, конечно, приходилось дер­жать в памяти, остальное добывать новыми рассуждениями (то же имел в виду и Гельмгольц). Я уж не говорю о том, что к старости стал забывать и слова (склероз как-никак).

Но некой специфической памятью и наблюдательностью я, вероятно, всё-таки обладал. Для внешнего на­блюдателя это, вероятно, выгляде­ло как выдающаяся память, хотя на деле не было таковой.

Приведу примеры.

В конце 1960 г. сотрудница кафе­дры, где я работал, В. Д. Рыбалова, по­казывала коллегам свою находку и опрашивала всех, не видел ли кто-нибудь что-либо подобное. В Кры­му, в поселении позднебронзового века, она нашла в 1958 г. неболь­шой, помещающийся на ладони ко­стяной диск с отверстиями и высту­пающими в одну торцовую сторону шипами. В целом это было похоже на модель круглого столика на че­тырех ножках. Я тогда занимался между прочим Эгейским миром и регулярно читал европейские архе­ологические журналы. Похожие ве­щицы я увидел в статье Алана Уэйса «Микенская тайна» в «Аркеолоджи». Он собрал и опубликовал целую се­рию подобных предметов из позд-неэлладских памятников. Это были небольшие орнаментированные ди­ски из бронзы, кости и глины, снаб­женные (каждый) отверстиями и че­тырьмя шипами, отходящими в одну сторону. Уэйс терялся в догадках, что это такое. Персон опубликовал один такой предмет как чашку от меча (часть перекрестья), Рейхель – как навершие шлема. Уэйс сопоставлял их с глиняными модельками мебели – табуреток, тронов и столиков, но те, добавлял он, сделаны в другой тех­нике и не орнаментированы.

Итак, назначение предметов оста­валось в тайне, но по крайней мере Микены – это была датировка! Я поделился своими сведениями с В. Д. Рыбаловой, а она предоставила их и саму находку Б. А. Латынину, ко­торый уже раньше работал над этой темой, и они стали готовить публи­кации. Но вскоре, прежде чем появи­лись их статьи об этом, вышла под­робная сводка К. Ф. Смирнова (1961), в которой были классифицированы и определены не совсем такие, но явно родственные предметы из сте­пей и Венгрии — псалии (части ар­хаической конской узды, близкие по функции к трензелям). К крымской и микенским находкам особенно близки были древневосточные металлические псалии в виде колесиков с шипами и венгерские костяные дисковидные с боковыми отростками.

Почему я запомнил эти «столики» из Микен? Но сначала еще пример.

Другая сотрудница нашей кафедры, А. В. Давыдова, привезла из экспеди­ции, которой она руководила, раска­пывая гуннское поселение, странный керамический предмет – половинку баночного сосуда, как бы разрезан­ного вертикально пополам. Загвоздка в том, что сосуд был таким и обо­жжен. То есть если он и был разрезан, то до обжига. Находка была единич­на. Дотошный и опытный археолог-практик, скептически относившая­ся к моим теоретическим занятиям, Антонина Владимировна обратилась ко мне с вызовом: «Вот вам случай доказать, на что способен теоре­тик. Определите, что это за предмет. Анало­гий ему нет. Если сможете это сделать, я буду готова публично признать вас гением!»

Мысли мои, естественно, были на­правлены на мир посуды. Но не вооб­разить же гуннов с настенными кашпо! Да такие кашпо должны иметь стенку или хотя бы дырочки для крепления. Можно представить себе, что это ма­трицы – формы для некой полужидкой субстанции типа теста, после засты­вания или запекания которой поло­винки разнимались, чтобы легко вы­нуть содержимое, не разрушая сосуд. Но тогда предметы должны быть пар­ными, а они не парные. А коль скоро функционально одиночная половин­ка сосуда бессмысленна, то само со­бой напрашивалось некое культовое назначение с мистическим смыслом (половина мира, пол и т. п.)…

Мне повезло. Готовясь к лекциям по Введению в археологию, я листал разные учебники по этому предме­ту. В одном из них, относящемся к античной археологии, я натолкнул­ся на знакомую половинку сосуда. Это оказалось известное в классиче­ском мире приспособление для жен­ской домашней работы с пряжей: на­коленник, по-гречески — эпинетрон. Его сначала трактовали как разно­видность черепицы для крыш, но К.Роберт в конце XIX в. установил его истинное назначение и название в древнегреческом быту. Сохранились изображения, где эпинетрон показан в применении, а на самих античных эпинетронах часто изображены сце­ны из женского быта.

Моей гениальности это «откры­тие», конечно, не доказывает (в луч­шем случае некоторую начитанность, эрудицию и наблюдательность). Но удача на неожиданном направле­нии поисков примечательна. Анало­гия гуннскому изделию из антично­го мира показалась столь несуразной специалистке по гуннскому време­ни в Забайкалье, что, несмотря на собственное образование античника (она — ученица Блаватского), она не приняла мою подсказку всерьез и не включила это опознание в публика­цию. Между тем, с пряжей женщины работают во всех культурах желез­ного века, и, аналогия ли здесь или гомология, это сопоставление дает, мне кажется, единственно возмож­ное толкование.

Этот случай, мне кажется, пока­зывает, в чем секрет моих частных успехов на поприще археологическо­го детективного расследования. По­лучив запрос «с вызовом», я надол­го удержал в памяти эту половинку сосуда и, встретив похожее изобра­жение, сразу же установил связь. А занятия теорией мне лишь помог­ли преодолеть барьер между разны­ми отраслями археологии. То же и с дисковидными псалиями, но там не было психологического вызова. Про­сто у меня в памяти автоматически откладывались и удерживались ано­малии. Обычные, закономерные вещи мне плохо запоминаются, а вот то, что выламывается из обычного по­рядка вещей, невольно застревает в памяти. Закон банален, а где наруше­ния закона, там проблема. Где про­блема — жди открытий.

Дарвин обращал внимание на эту избирательность памяти, говоря, что хорошо помнит все высказывания, подтверждающие его точку зрения, но моментально забывает возраже­ния. Он советовал исследователю вы­писывать на специальные карточки встреченные контраргументы и дер­жать их на видном месте.

Важно знать свой тип памяти, использовать его плюсы и учитывать его минусы. Старая истина, начертанная на храме Аполлона: «Познай самого себя».