Михаил Громов: «Если мы не хотим исчезнуть…»

Выдающийся геометр Михаил Громов (слева) принимает поздравления
Выдающийся геометр Михаил Громов (слева) принимает поздравления

Ваши коллеги отмечают, что «геометрия будущего никогда не будет такой, как до Громова, и в этом революционность его вклада». А как вы сами оцениваете развитие математики с тех пор, как начали ею заниматься? В ней действительно произошли революционные изменения?

– Да, несомненно. Самое большое открытие в математике во всем ХХ веке – это открытие Саймоном Дональдсоном теории геометрии полей Янга Миллса. Тогда родилась совершенно новая, огромная область математики. Правда, не знаю, применимо ли слово «революция». Я бы сравнил вклад Дональдсона скорее с открытием Америки Колумбом.

– Лет десять назад в одной из своих работ вы признались: «Я люблю неестественные, сумасшедшие задачи, с которыми мы так редко сталкиваемся». Вы и сегодня стараетесь найти какую-то сложную нерешенную математическую проблему?

– Нет, математики так не действуют. Фиксация на нерешенной проблеме – это только часть деятельности. А вторая, возможно более существенная, -это понимание общих структур. Математика – это не решение проблем, математика – это понимание структур. Итог в математической деятельности – это не доказанная теорема, а архитектурное сооружение, которое вы хотите либо откопать, либо построить. Эти процессы трудно разделить. И каждый раз вы чувствует восхищение, когда где-то за хаосом обнаруживаете замечательно организованную конструкцию.

Получается, математик похож на археолога, который кисточками откапывает неизвестное городище?

– Математик одновременно археолог и архитектор. Он может и сам построить новое городище. И поэтому иногда он работает не кисточкой, а кувалдой.

Вы постоянный сотрудник двух математических центров – IHES под Парижем и Института Куранта в Нью-Йорке. На ваш взгляд, что сегодня в большей степени влияет на развитие науки – центры, где концентрируются ученые, или все-таки талант одиночек, как в случае с Григорием Перельманом?

– Это вы бросьте, какой же Перельман одиночка! Он индивидуалистический человек, но совсем не в вакууме. Перельман – ученый, исключительно хорошо воспринимающий идеи и влияние разных людей. В частности, Юрий Бураго был одним из главных людей, который повлиял на него на первом этапе. Да и потом таких людей было немало. Он ведь основывает свои рассуждения на том, что уже известно, правда? Кроме того, нельзя же выбрать поле деятельности, просто глядя в книги. Должна быть какая-то система поиска. И эту систему вы получаете от окружения. А окружение может быть различным. Если в России можно говорить о научных фундаментальных школах, то в Америке университеты имеют сильную направленность на решение конкретных задач. А, например, институт, в котором я работаю во Франции, гораздо более теоретический. Он не имеет никакой направленности, но и школ научных там близко нет. Есть несколько постоянных членов института, каждый делает свое дело, и мы почти не взаимодействуем между собой.

Тогда где вы себя как ученый комфортнее чувствуете – в США, во Франции или в России?

– Сейчас это уже не зависит от страны или места, это зависит от коллег, с которыми приятно и интересно взаимодействовать. А в свое время в России был замечательный настрой в научном сообществе. Существовала высокая духовная нацеленность, несмотря на то, что вненаучное окружение было довольно неприятное. Но во всем обществе даже официальная пропаганда делала упор на значимость науки, и математики в частности. Это была общепринятая идея. Например, я учился в Петербурге, в исключительно хорошей 217-й школе, и, несомненно, многое от нее получил.

В США сейчас такой настрой значительно слабее. В американском обществе нет идеи о том, что наука – это одно из самых замечательных явлений, что наука сама по себе прививает нечто полезное. Самоценность науки все время подвергается сомнению. И большинство американцев, думаю, и вовсе об этом не слышали.

Франция, как мне кажется, сейчас проходит через эволюцию: от отношения к науке, традиционно близкого российскому, к более прагматичному, американскому взгляду. В результате непрагматическая сторона науки меньше ценится и не считается заслуживающей восхищения, одобрения и интереса. Франции традиционно был свойствен теоретический подход к науке, представленный в прошлом веке Клодом Бернаром, Луи Пастером и Анри Пуанкаре. Их идеи легли в основу современной медицины, биологии и математики. Сегодня, как мне кажется, происходит утрата уникальной позиции Франции как источника фундаментальных идей в науке.

Российские СМИ сообщали, что премию Абеля «получил французский математик русского происхождения». Вы-то сами себя ощущаете ближе к какой математической школе? Кто на вас повлиял как на ученого?

– Я не считаю себя принадлежащим к одной школе. Я в значительной степени находился под влиянием ленинградского направления, а также московского, представленного Владимиром Рохлиным. Он получил образование в Москве и приехал в Ленинградский университет в 1960 г. Это даже не были школы как таковые, это был некий общий дух. А людей, которые на меня повлияли, было, конечно, много. В Ленинграде – это Борис Венков, Юрий Бураго, Анатолий Вершик, Яков Илиашберг. Из московских математиков – Дмитрий Каждан, Григорий Моргулис, Владимир Арнольд, Сергей Новиков. Потом я переехал в Америку и там встретил Дэниса Саливана (Dennis Sullivan) и Джефа Чигера (Jeff Cheeger). Я боюсь кого-то забыть…

Живы ли сейчас российские математические традиции в мировой математике?

– Думаю, живы. Это настрой в математике, который в России сильнее выражен, чем, скажем, в Америке или во Франции. Вот такими наиболее примечательными математиками в России в мой период были Андрей Колмогоров и Израиль Гельфанд. Это два самых больших математика, у которых разный научный профиль, но общая идея о том, что все интеллектуальное знание должно восприниматься и усваиваться математиками. Поэтому они обладали очень широким взглядом на науку. И тот и другой внесли вклад не только в математику, но отличились и за ее пределами.

Например?

– Скажем, у Колмогорова самые замечательные результаты -в гидродинамике. Современная гидродинамика в значительной степени сформирована Колмогоровым. А идеи, которые он внес, далеки от обычной математики. Они физические по своему духу, и сегодня больше физики вовлечены в этот процесс, чем математики. В Петербурге сейчас наиболее широкий математик – Анатолий Вершик.

Сегодня российское образование, в том числе и математическое, переживает крайне непростой период. А что происходит в Америке и во Франции?

– Такое ощущение, что образование находится в кризисе во всем мире. В США, например, одна из программ президента Обамы имеет цель радикально улучшить обучение в школах. Потому что, по его оценке и оценке американского правительства, образование находится на исключительно низком уровне. Конечно, имеются хорошие школы и университеты, но средний уровень очень низкий. Во Франции, к сожалению, происходит обратное. Президент Николя Саркози осуществляет шаги, которые, по его мнению, улучшат образование, но я думаю, что действие будет обратным.

Вы имеете в виду распространение Болонской системы?

– Болонская система – это не самая большая беда. Французская система, несомненно, нуждается в изменении, но то, как это запланировано правительством, скорее приведет к ее полному разрушению.

Вы видите системный кризис образования на всех уровнях?

– Мне кажется, что в университетах более или менее понимают, как должно быть устроено образование. А вот когда дело касается школы, то понимание наше очень ограничено. На сегодняшний день мы плохо представляем, как и чему учить детей. Существуют серьезные исследования психологов с людьми и с животными, которые показывают, что процесс обучения не такой, как мы его видим. Общение в восприятии ребенка и в восприятии учителя представляет собой совсем разные картины. Поэтому должен идти процесс постепенного структурирования образования, его улучшения с тем, чтобы каждый ребенок мог развиться максимально по отношению к своим способностям. Очень трудно добиться этого при универсальной системе образования. Дети разные, а школы одинаковые. И получается: что для одного – сахар, для другого – отрава. Поэтому огромное количество талантов, я не сомневаюсь, погибает на самом раннем этапе образования, те самые таланты, которые могли бы перевернуть мир через 30-40 лет.

Что же делать?

– Я не могу дать четкого совета. Вопросы образования нельзя решать декларативно, их нужно глубоко изучать. Наша интуиция здесь неприменима. Это многоступенчатый и многофакторный процесс -должна быть разумная программа, грамотные учителя, удобные школы, хорошая атмосфера для детей и пр. Сочетать это все – сложно, но, с другой стороны, образование -это самое главное. Главный ресурс любого общества – квалификация его людей. Все остальное – воздух. Поэтому очевидно: если ничего не сделать, то лет через 100 мы не справимся с экологическими и политическими проблемами и исчезнем. Если мы этого не хотим, тенденция должна измениться. Тенденцию меняют люди, значит, у людей должны быть иные идеи. На что будут нацелены наши дети сегодня, то они и будут делать завтра.

www.svobodanews.ru/content/article/1618130.html

Подписаться
Уведомление о
guest

1 Комментарий
Встроенные отзывы
Посмотреть все комментарии
Адхамжон
Адхамжон
2 года (лет) назад

Болонская система — это (не) самая большая беда.Правильно.

Оценить: 
Звёзд: 1Звёзд: 2Звёзд: 3Звёзд: 4Звёзд: 5 (Пока оценок нет)
Загрузка...