— Кэт!
Молчание.
— Кэтти, ты где?
Тишина.
Почему не слышен стук пишущей машинки? Резкий звук переводимой каретки?
Он прошел в спальню. Конечно. Он не мог ошибиться. Жена сидела на стуле у окна и смотрела на темное небо, где уже выступили звезды. Он тихо подошел и положил ладони ей на плечи. Кэт даже не вздрогнула. Продолжая смотреть в пространство, она сказала:
— Генри, я придумала финал. Честно. Вчера не получалось…
— Забыли про вчера, — быстро сказал он. — Записала?
— Ждала тебя.
— Замечательно. Пойдем, продиктуешь.
И они пошли в комнату, которую называли кабинетом, более похожим на свалку книг, журналов и рукописей, напечатанных на пишущей машинке и исчерканных синими чернилами. Из машинки, стоявшей на столе, который они называли письменным, торчал лист с текстом, оборванным посреди фразы.
Генри сел за машинку и вопросительно посмотрел на Кэт, присевшую на кончик стола.
— Она не могла думать ни о чем другом, — продиктовала Кэт, — кроме Тирелла и своего одиночества. Бессмертная. Внезапно она вспомнила, что совершила убийство. Ее руки затрепетали, по телу прошла судорога. Усилием воли она погасила эти мысли и взглянула в небо. Прошлое должно быть забыто. Нерина стояла у окна и изо всех сил вглядывалась в небесную лазурь, словно предчувствуя, как чей-то приступ может сокрушить непрочную преграду в ее душе — ту, что она только что возвела1… Всё. Конец.
Генри допечатал фразу, вытащил лист, перечитал, передал Кэт и сказал:
— Отлично, малышка! Немного подредактируем и подумаем, куда отправить. А теперь поужинаем, я очень проголодался, — продолжил он, не давая Кэт вставить слово. Знал: если Кэт начнет рассказывать о своих фантазиях, ужинать придется ближе к полуночи.
* * *
Ужинали, как обычно, под тихие звуки проигрывателя. Генри поставил пластинку со спиричуэлс, и пока играла одна сторона, они управились с рагу, а под звуки второй выпили по бокалу вина и насладились орешками кэшью.
Потом вернулись в кабинет, расположились на диване перед телевизором. На экране без звука шел голливудский блокбастер, название которого Генри не помнил, а Кэт забыла, чем кончилась предыдущая серия.
Настало самое прекрасное время — между ужином и полуночью, когда они рассказывали друг другу обо всём, что произошло за день, а произойти могло всякое: от скучных лекций в университете до неожиданной ссоры с редактором.
— Весь день просидела за машинкой, — пожаловалась Кэт. — Ну… Если не считать поездки к Лауре, ланча с деканом, парикмахерской и… что же еще… да! Я купила билеты на завтрашний концерт!
— Замечательно! — воскликнул Генри. — И мы закончили рассказ.
— А ты? — Кэт поцеловала мужа в щеку. — Что делал ты?
— Хм… — Генри пожал плечами. — Днем поговорил с физиком в университетском парке. Помнишь беседку неподалеку от кафе «Парадиз»? Не поверишь: говорили о физике, в которой я ничего не смыслю. И что интересно: когда мы познакомились, он назвал себя, но, убей меня, Кэт, фамилия начисто уплыла из памяти! Мы так заговорились, что…
— Неважно, — перебила Кэт. — О чем ты мог говорить с физиком?
— Представь: к концу разговора мы придумали отличный сюжет для фантастического рассказа. Или даже повести.
— Мы?
— Ну… Скажем, так. Идея его, сюжет мой.
— Рассказывай, — потребовала Кэт. — С самого начала. Откуда ты взял физика?
* * *
Откуда берутся физики? Из воздуха! Я прослушал скучнейшую лекцию по семейной психологии и вышел в парк, чтобы проветрить мозги перед семинаром. Не помню, о чем думал, но вдруг услышал: «Сэр, вы не могли бы…» Передо мной стоял представительный мужчина лет пятидесяти, в прекрасном костюме, приятное лицо… И спрашивает, могу ли я сказать, как пройти в забегаловку… нет, он, конечно, сказал «кафе „Парадиз“, говорят, там готовят лучший кофе в Лос-Анджелесе», но ты же знаешь, Кэт, какая это мерзкая забегаловка, там даже виски нет, только этот латиноамериканский напиток, который я терпеть не могу.
Естественно, я добродушно улыбнулся, как умею, и сказал:
— Сэр, если я опишу дорогу, вы не найдете, здесь такие запутанные тропинки…
Мужчина огорчился, сказал «прошу прощения», но я продолжил:
— Однако, если позволите, я провожу вас, поскольку иду в нужном вам направлении.
Вообще-то я собирался в противоположную сторону, но мог и изменить маршрут.
Лицо мужчины прояснилось.
— Буду вам благодарен, сэр.
И мы направились к «Парадизу» самыми запутанными тропинками, какие я знал. Меня переполняло любопытство, и я сказал:
— Вы не работник университета, я тут практически всех знаю…
— Нет, — улыбнулся он. — Я приехал на пару дней, делал доклад на семинаре по квантовой физике.
— Надеюсь… — начал я и прикусил язык. Хотел сказать: «Надеюсь, сэр, вы не физик», — ты знаешь, Кэтти, как я «люблю» физику.
— Надеюсь, — закончил я фразу, — доклад прошел нормально. Было много вопросов?
— Ни одного! — хмыкнул он. — Но слушали очень внимательно.
— Так вы действительно физик? — не удержался я от вопроса.
Он посмотрел на меня странным взглядом и сказал:
— Вроде того. То ли физик, то ли математик — я и сам точно не знаю. А вы…
Он намеренно не закончил фразу, и я, конечно, представился.
— Вот как! — воскликнул он. — Вынужден признаться: не читаю фантастику. О волшебниках? Нет, это точно не для меня.
— А вы, сэр… — фразу я тоже не закончил, полагая, что теперь он себя назовет.
И он назвал. Но в этот момент я увидел белку, выбежавшую на аллею, отвлекся и не запомнил его имени. То есть запомнил, наверно, — имя так и просится на ум, но ты же знаешь: если очень стараться что-то вспомнить, то ни за что… А переспросить было неудобно. Впрочем, какая разница — все физики одинаковы: говорить могут только о физике. Ты права, Кэт, я ни разу не разговаривал с живым физиком, но видел одного математика, Стива Баркера, он пару раз выступал в шоу Купера на муниципальном канале и говорил только об уравнениях.
Но я отвлекся. Мы шли по аллеям, погода была прекрасная, я не торопился, физик тоже — было видно, что коллеги чем-то его огорчили. Я развлекал его, пересказывая наши с тобой сюжеты — если он не читает фантастику, пусть хотя бы послушает, — и он неожиданно перебил меня словами:
— А что вы, фантасты, думаете о свободе воли?
Я едва не поперхнулся. Неожиданный вопрос, правда? Но для психолога как раз естественный, так что я ответил сразу:
— Этим мы отличаемся от обезьян. Человек сам выбирает — судьбу, дорогу, друга… Жену, наконец.
Он внимательно на меня посмотрел и задал другой вопрос:
— А что вы думаете о роли случая?
И на это у меня ответ был тоже готов:
— Если играть в рулетку, случай — великая вещь. А в реальной жизни… Честно говоря, не люблю случайностей, или мне просто не везет.
Он остановился.
— Я потому спросил, — сказал он задумчиво, — что мой доклад на семинаре был о роли случайных событий в квантовой механике и о том, может ли наблюдатель свободно выбирать физическую реальность.
Честное слово, Кэт, это его точные слова! И он ждал моей реакции, я это видел.
Мы как раз вышли на полянку, и я предложил:
— До «Парадиза» минут десять тихим шагом. Если вы устали…
Он понял намек.
— Присядем? — предложил он. — Вот скамейка в тени.
Ему, похоже, очень хотелось поговорить о физике с профаном. Коллегами он был недоволен, а передо мной мог распушить хвост.
— Присядем, — охотно согласился я. — Вы мне расскажете о роли случайных событий в квантовой механике? И о свободе воли я охотно послушаю. Тем более, что сейчас половина двенадцатого, а «Парадиз» открывается в полдень, когда заканчиваются утренние лекции.
Ты же знаешь поляну и скамейку под вязом, мы с тобой как-то… Вижу, вспомнила. Там мы и сели. Он с удовольствием откинулся на спинку и раскинул руки в стороны, так что мне достался край скамьи, и я сказал:
— Сколько приятных случайностей было в моей жизни! Неприятных тоже хватало, но о них я предпочитаю не помнить.
— А вы уверены, что это были случайные события? — спросил он, пытаясь разглядеть луч солнца сквозь густую листву. — Наверняка, если хорошо подумать, у каждого события были свои причины, а у этих причин — другие причины… И на самом деле ничего случайного в вашей жизни не происходило. В одних случайностях виноваты природные явления, в других — вы сами, даже если не помните, какой ваш конкретный поступок привел к событию, которое вы считаете случайным.
Заковыристо. Если бы я или ты написали такую фразу в рассказе, в палп-журнале рассказ посчитали бы слишком сложным, а в журнале фантастики — слишком абстрактным.
— Мы с мой женой Кэтрин, — сказал я, — познакомились совершенно случайно, уверяю вас.
— Где? — спросил он.
Я с удовольствием рассказал, как написал когда-то письмо самому Лавкрафту, как попал в кружок его фанатов и как там случайно оказалась ты, и я написал тебе…
— Это вы называете случаем? — перебил меня физик. — Да тут целая цепочка причин и следствий! Ваша встреча была неизбежна, как восход солнца.
Я вынужден был признать, что он прав.
— И так во всём, — с улыбкой сказал он, — если подумать и сопоставить события.
Я озадаченно пытался вспомнить какое-нибудь действительно случайное происшествие и, представь себе, не смог! Может, если бы хорошо подумал… Но ведь даже когда, помнишь, меня чуть не переехал пьяный водитель, это не был случай, и я легко нашел цепочку причин и следствий, а физик, с интересом на меня глядя, следил за моими умственными потугами и сказал:
— Реальные случайные события, дорогой мистер Каттнер, происходят только в квантовом мире, о чем я и рассказывал на утреннем семинаре.
Ему хотелось поговорить именно об этом, и я сделал вид, что с интересом жду продолжения.
— Вы пишете фантастику. И наверняка в своих рассказах избегаете ситуаций, когда с героем происходит нечто совершенно случайное. Это неинтересно. Это называется «рояль в кустах» или «бог из машины». Читатель не верит. Ну… то есть я терпеть не могу, когда в рассказе происходит нечто, абсолютно не связанное с логикой.
— А вы сказали, что не читаете фантастику! — поймал я его на противоречии.
— Я говорю о литературе вообще, — отмахнулся он. — А фантастика — литература… или нет?
Он посмотрел на меня с подозрением, и мне пришлось согласиться, что да, фантастика — литература, хотя, честно говоря, я в этом иногда сомневаюсь.
— Литература логична, одно событие влечет за собой другое.
У меня было что возразить, но я промолчал.
— Так вот, — продолжал он, — в жизни всегда есть возможность правильно предсказать, что произойдет через минуту, если, конечно, вы точно знаете, что происходило минуту назад и как развивалось. Это называется детерминизм.
Интересное слово. Знакомое. Кажется, Лаплас говорил…
Наверно, я произнес это вслух, потому что он обрадованно сказал:
— Именно! Лапласовский детерминизм, да. А в квантовой механике есть принцип неопределенности Гейзенберга. И невозможно точно измерить одновременно координату частицы и ее импульс… то есть скорость и направление движения. И значит, невозможно сказать точно, что произойдет с частицей в следующее мгновение. Можно только определить вероятность. И решает случай.
— Ну… — протянул я. — Это в квантовой механике.
— И еще, — продолжал он, не обратив внимания на мою реплику, — в квантовой механике есть странный принцип: если вы проводите эксперимент с элементарными частицами, то можете рассчитать, чем этот эксперимент закончится… в пределах квантовой неопределенности, конечно. Но штука в том, что неопределенность рождает вероятность, а вероятность — случайность.
— Ну… — повторил я, — это же всё только в квантовой механике.
Он наконец услышал.
— Да, — кивнул он. — Но все мы состоим из атомов, а атомы из тех самых элементарных частиц. И я всё утро рассказывал вашим физикам о том, что наш мир… эта скамейка, на которой мы сидим… этот клен… да всё кругом — этот мир квантовый. А мне говорили о декогеренции. И о том, что именно поэтому наблюдатель не может воздействовать на результат…
Он резко оборвал фразу.
— Прошу прощения, — пробормотал он. — Я увлекся. Я только хотел сказать, что ничего случайного нет.
— Если подумать, — согласился я, — то вы правы. Если что-то произошло, то, значит, перед этим произошло что-то другое, а к чему-то другому привело что-то третье, а к чему-то третьему… И так до самого конца. Просто об этом редко задумываешься, верно?
Он кивнул.
— И получается, — сказал он, — что никакой свободы воли не существует.
С этим я согласиться не мог.
— Как же! — воскликнул я. — Свобода воли — то, что дал человеку Творец! У животных инстинкты и рефлексы, а человек способен сам выбрать, как поступить! В наших с Кэт рассказах это — главное. Я, скажем, придумываю ситуацию, идею и ставлю своего героя перед выбором. Он должен выбрать, обязательно. Убить или помиловать. Совершить подлость или проявить благородство. То есть это я, конечно, должен выбрать, но в жизни, как и в фантастике…
— Да-да, — нетерпеливо сказал он. — Выбор! Выбор и случайность. Это одно из важнейших противоречий квантовой механики. И в нашей жизни тоже. Можем ли мы выбирать — делать свободный выбор, или всё происходит по воле случая.
— Что-то я не понимаю вашу квантовую механику, — пожаловался я. — Только что вы утверждали, что ничего случайного нет.
— Только что я утверждал, — сердито произнес он, — что в квантовой механике всё происходит с какой-то вероятностью.
— Э… Ну да, — согласился я, пытаясь собрать воедино обрывки его рассуждений.
— И у частицы есть свобода выбора. В пределах принципа неопределенности, конечно.
— Свобода выбора? — поразился я. — У электрона?
— Получается так, — улыбнулся он. — Вопрос в том, свободный это выбор или случайный.
— Свободный выбор — у электрона? У электрона нет разума, чтобы выбрать.
— А у человека есть разум?
Он смеялся надо мной или говорил серьезно? Во всяком случае, улыбку он с лица стер и смотрел на меня скорее грустно и… с каким-то сожалением.
— Порой мы действительно поступаем неразумно, — согласился я и неожиданно для себя вспылил. — Послушайте, вы всё время себе противоречите! То у вас электрон обладает разумом, то человек — неразумен.
— Противоречу, — согласился он.
Пока мы разговаривали, он так и сидел, раскинув руки по спинке скамьи, а тут неожиданно скрестил руки на груди, будто бабочка, расположившаяся на цветке, сложила крылышки. Не знаю, почему мне пришла в голову эта странная ассоциация. Уж на бабочку этот человек, физик, похож не был — скорее на коршуна, нацелившегося на добычу.
— А вы? — неожиданно спросил он, резко обернувшись ко мне. — Разве вы себе не противоречите? Вы говорите, что человек свободен в выборе, но соглашаетесь, что каждый поступок является прямым следствием поступка предыдущего, то есть на самом деле выбором не является, ведь так?
Он явно хотел меня поддеть или смутить, или убедить в чем-то, чего я пока не смог понять.
— Так, — сказал я, — да не так. Вот мы сидим тут и разговариваем. Это прямое следствие того, что случайно — заметьте: случайно! — столкнулись на аллее парка. Вы искали кафе, я гулял. В результате мы пошли вместе. И разговорились. Это был наш свободный выбор, нет?
Он кивнул, но мне почему-то показалось, что это был кивок отрицания. Что-то мелькнуло в его глазах…
— Свободный, говорите вы? Но если копнуть глубже… Вы гуляли, а я спросил о кафе. У вас был выбор — пойти со мной или просто показать дорогу. Но вспомните: вы пошли со мной, не задумавшись ни на секунду. Вы не принимали сознательного решения. Где тут свобода воли?
— Не всегда решение принимаешь сознательно. Выбор может быть и подсознательным.
— То есть не разумным, — подхватил он. — Электрон не разумен и сознанием не обладает. Чем вы в тот момент отличались от электрона?
Этот человек меня вконец запутал!
— И об этом вы утром рассказывали на семинаре?
Он помолчал минуту и сказал серьезно:
— Об этом — в том числе. Но, в основном, о том, коллапсирует ли волновая функция Шрёдингера в момент, когда производится наблюдение.
Честное слово, Кэт, я передаю его слова в точности. Даже с той же интонацией. Видишь ли, я не знаю, может, смысл слов меняется, если их произнести с неправильной интонацией?.. Да, как у китайцев. Для меня физика — всё равно что китайская грамота.
Но слушай дальше. Я не стал бы тебе это рассказывать, если бы не то, что произошло потом. Черт возьми, Кэт, после этой абракадабры он сказал слова, от которых у меня захватило дух. Он сказал — с тем же выражением лица:
— Вы ведь писатель, мистер Каттнер. Так вот, ваш рассказ обретает единственный смысл только тогда, когда вы поставили последнюю точку. А до того он находится, я бы сказал, в состоянии суперпозиции, когда возможны разные окончания — по вашему выбору. Не свободному — ведь многое зависит, как мы уже говорили, от событий, которые вы описывали. Но финал вы выбираете сами. Я уверен — на вашем столе лежит незаконченная рукопись. Вы напишете последнюю фразу и наверняка подумаете, что теперь рассказ приобрел свой единственной правильный смысл. Но пока вы писали, смыслы могли быть разными, верно?
Он был прав, и я кивнул. Впрочем, он в это время смотрел вверх, на крону дерева, и кивка не заметил.
— Примерно так же и в квантовой физике. Эксперимент приобретает смысл и результат в тот момент, когда на шкале прибора появляется конкретное число. Как финальная фраза в вашем рассказе. А до того — возможны варианты. И куда же эти варианты деваются, когда вы видите число на шкале или финальную фразу в рассказе? Одни уверены, что автор — вы — знает правду о рассказе, и другой правды нет, ее попросту больше не существует, когда рассказ закончен. А другие уверены, что все заложенные смыслы остаются, и читатель может их разглядеть. Так и в квантовом эксперименте. Число на шкале означает, что остальные возможные результаты перестают существовать. Но так ли это? Может, они, как и в вашем рассказе, кому-то оказались доступны? А ваш финал — и результат эксперимента — просто один из вариантов, случайно выбранных из самых разных возможностей?
— Случайно? — переспросил я. — Вы правы, сэр: я выбираю. Но не случайно.
— Вы уверены? — он отвел взгляд от большого листа, будто отделившегося от остальных, — казалось, лист упадет от любого порыва ветра.
Он посмотрел на меня и повторил:
— Вы выбираете из набора вариантов. Уверены ли вы, что выбор не случаен, и вы выбрали лучший?
— Да, — сказал я, хотя уверенности не чувствовал.
— А может, получилось бы лучше, если бы вы положились на случай?
— Вы же говорили, что у случая есть причины…
— И на самом деле вы выбираете причину. Так вы хотите сказать?
Я уже ни в чем не был уверен и промолчал.
— Хотите, — сказал он, — я вам дам идею для сюжета? О случае и причинах. О выборе — свободном или вынужденном.
Надеюсь, он не заметил, как я поджал губы и поморщился. Ты же знаешь, Кэт, не люблю, когда мне предлагают идеи рассказов. И ты не любишь.
— Представьте, — сказал он, — что человек лишился свободы воли. Он больше не может выбрать единственный вариант из множества возможных. Даже если вариантов выбора всего два, он теряется и выбрать не может. Как осёл Буридана, умерший от голода, выбирая один из двух стогов сена.
— Я бы, — сказал я, — на его месте положился на случай. Подбросил бы монетку…
— Именно! — воскликнул он. — Напишите! У вас получится! Вдруг во всём мире люди разучились принимать решения. Любое решение — это выбор. Человек больше не в состоянии выбрать. Я вам даже подскажу причину, почему вдруг так случилось. Где-то неподалеку от Солнечной системы вспыхнула сверхновая. И когда свет от вспышки достиг Земли, то жесткое излучение… ну, дальше вы и сами можете придумать.
Он так взволновался, что поднялся со скамейки и встал передо мной, сложив на груди руки.
Не люблю чужих идей, но тут меня достало. Черт возьми, Кэт! Я представил себя в таком мире. Мне нужно выбрать — съесть бутерброд или яйцо всмятку, и я стою на кухне, как дурак, голова пуста, и выбрать не могу. Или — я должен или закончить рассказ, или править уже законченный. И я смотрю на две рукописи, а голова пуста… А если надо выбрать из трех вариантов? Из пяти? А я не могу! Просто физически не могу. Сверхновая или что-то другое, но что-то произошло, и я больше не в состоянии сделать выбор. Никакой! Я подумал, что на этом человеческая цивилизация закончится. Навсегда. Мне стало страшно, а он стоял передо мной, скрестив руки, и смотрел с саркастической улыбкой. Будто дьявол.
— Подбросьте монетку, — посоветовал он. — Мы говорили о роли случая. Вот вам случай в чистом виде. Вы оказались в мире, где исчезла возможность выбора. Только случай. Иначе вы просто ничего не делаете — и да, умрете от голода, как тот осёл. Кстати, именно так поступает природа, выбирать не способная. Она подбрасывает монетку. Как говорят биологи — происходят случайные мутации, и выживает тот, у кого мутации более подходят для продления рода.
Я тоже поднялся — не хотел смотреть на него снизу вверх. Выбрал, да. Пока у меня была возможность выбора — я выбрал. Он это оценил, улыбнулся и похлопал меня по плечу.
— Вы ведь представили такой мир?
О да, я представил. Человек, который всегда имеет при себе монетку и подбрасывает ее всякий раз, когда нужно сделать выбор. Пойти направо или налево. Дать врагу в морду или промолчать. Нажать на кнопку звонка или стукнуть в дверь кулаком. Признаться женщине в любви или… Неужели и такой выбор окажется невозможен? Но ведь есть инстинкты, и не всегда мы выбираем сознательно. Мы не выбираем, дышать или не дышать. Приходит голод — мы едим. Мы выбираем, что поесть, но есть всё равно приходится.
— Как, по-вашему, — спросил он, — в таком мире будет труднее жить или легче?
— Труднее! — воскликнул я. — Постоянные метания, голова гудит от того, что не можешь сообразить…
— Человек ко всему привыкает, — сухо парировал он. — Первое время будет трудно. А через месяц-другой привыкнут. И жить станет куда проще. Не нужно ни за что отвечать. Добро или зло? Бросаешь монетку — и нет моральных терзаний. А природа свое возьмет. Выживут те, к кому случай будет благоприятнее.
— Но… — я наконец придумал аргумент. — Но тогда никто не сможет сделать открытие, что-то изобрести, построить…
— Конечно, — он пожал плечами. — И что? Закончится техническая эра. А впрочем, это же сюжет для фантастического рассказа…
— Черт! — воскликнул я, хлопнул его по плечу и извинился. — Люди потеряли возможность выбора, но не все! На кого-то излучение вашей сверхновой не подействовало. И они победили всех! Те, кто свободны в выборе, победят тех, кто полагается только на случай.
— Так ли? — скептически улыбнулся он. — А может, наоборот? Человек, способный выбрать, может оказаться бессилен перед валом случайностей. Впрочем, — добавил он, — это вам, писателю, выбрать, какой сюжет вам больше нравится. Вариантов много, и пока… — он посмотрел мне в глаза, — пока вы можете выбирать.
— Да, — кивнул я. — И, кстати, я… мы с Кэт до самого последнего абзаца, до последней фразы не знаем, чем всё закончится. Последняя фраза рождается, когда сюжет завершен, и осталось выбрать слова, которые перевернут сюжет вверх тормашками. А это — самое трудное.
— Но фраза эта находится в числе тех, из которых вы выбираете?
Я на мгновение задумался. В общем, так и есть. Если вообще не представляешь, чем закончится рассказ, лучше и не начинать. А иногда сначала в голову приходит именно последняя фраза, и к ней уже приходится сочинять целый рассказ.
— Много разных рассказов, — уточнил он, — а потом выбираете. В физике тоже так бывает. Сначала представляешь желаемый результат эксперимента, а потом придумываешь варианты, к этому результату ведущие. И опять приходится выбирать.
— Именно. А вы говорите: случай. Не хотел бы жить в мире, где нет свободы воли, и чтобы выбрать между бифштексом и ростбифом, приходится подбрасывать монету.
— Насколько я знаю, — усмехнулся он, — в окрестностях Солнца нет звезды, которая может взорваться как сверхновая.
— Как же нет? — я тоже усмехнулся. — Должна быть, иначе не получится рассказ.
— О! Вы решили написать…
— Сошлюсь, что идея ваша.
— Нет-нет! Я вовсе не претендую. Уверен, вы придумаете прекрасный сюжет.
Он посмотрел на часы. Я посмотрел на свои.
— Четверть первого, — сказали мы одновременно.
— «Парадиз» уже открылся. Вас проводить?
Честно говоря, я бы еще поговорил, но…
Он заметил мою неуверенность.
— Подбросим монетку? — спросил он. — Профиль — вы меня проводите. Сторона с гербом — дойду сам. Отсюда прямо по аллее, если я правильно понял?
— Давайте. Как в мире сверхновой.
Выпал герб.
* * *
— Бросил человека на произвол судьбы, — сказала Кэт с осуждением.
— Он сам захотел. Я видел, что пятицентовик упал профилем вверх, а он прикрыл ладонью и сказал, что выпал герб.
— И это называется свободным выбором, — хихикнула Кэт. — Пойду приму душ.
Генри кивнул, вставил в машинку чистый лист и напечатал название: «Окончательный выбор». Передвинул каретку и под его быстрыми пальцами начал возникать рассказ…
* * *
«Сверхновая вспыхнула недалеко от Солнца, и яркость ее была так велика, что голубую звезду-гостью видели даже днем. Сверхновая испускала жесткие лучи, проникавшие сквозь радиационные поля Земли и выбивавшие то ли лишние электроны, то ли целые атомы из клеток головного мозга.
Когда полтора года спустя сверхновая угасла, люди обнаружили, что стали другими.
Сначала была утрачена способность решать самые важные проблемы — принять предложение начальника о новой должности или ответить отказом, объявить соседнему государству войну или ограничиться нотой протеста, проголосовать за новый закон о борьбе с преступностью или поднять руку против… Довольно быстро влияние сверхновой начало сказываться на повседневных делах и даже в мелочах: проснулись вы утром — и тупо смотрите на пустую чашку, не в силах решить простейшую дилемму: выпить кофе или налить себе чаю.
Кое у кого не выдерживало сердце, и люди умирали. Врачи придумали термин: „Синдром выбора“, появилась новая ужасная болезнь, и споры шли о том, была эта болезнь психической или следствием химических изменений в составе коры головного мозга»…
* * *
— Генри, — позвала Кэт из кухни, — Ты будешь пить молоко перед сном?
— Буду! Я вспомнил, как звали физика!
— Как? — спросила Кэт без особого интереса.
— Джон Уилер.
Павел Амнуэль
Примечание: Рассказа «Окончательный выбор» нет среди опубликованных произведений Генри Каттнера, но прочитать его можно в Библиотеке Мошкова по ссылке:
fan.lib.ru/a/amnuelx_p_p/text_0570.shtml
1 Генри Каттнер. Перекресток столетий (1958). Перевод Игоря Найдёнкова.
(2 оценок, среднее: 3,50 из 5)
Загрузка...