«Важно, чтобы люди правду узнали»

Мы продолжаем публиковать интервью с жителями Дубны — наукограда, который долгие десятилетия являлся частью структуры Средмаша, а его обитатели неоднократно сталкивались с проблемами ликвидации последствий крупных неафишируемых техногенных катастроф. Ян Махонин взял интервью у женщин, чьи судьбы оказались так или иначе связаны со страшнейшими ядерными катастрофами XX века. В этом номере — воспоминания Марии Михайловны Беленьковой, отправившейся в закрытый город Челябинск-40, где ее муж занимался ликвидацией последствий взрыва резервуара с ядерными отходами на производственном объединении «Маяк». Беседы с врачом-лаборантом и участницей ликвидации последствий аварии на ЧАЭС Калерией Алексеевной Вишняковой и председателем Дубненского Совета вдов ликвидаторов Чернобыльской аварии Любовью Сергеевной Никулиной см. в предыдущих номерах¹.

— Мария Михайловна, когда и как вы оказались на производственном объединении «Маяк»?

— Я туда приехала в 1960 году по вызову своего мужа, Николая Павловича Беленькова².

— Как вы познакомились?

— Я родилась в селе Быструха, недалеко от города Новосибирска. А мой будущий муж был родом из села Кочки в 30 км от нашего. В 1958 году, по окончании строительного института, его направили в Челябинскую область, на «Маяк». Он ничего не знал об аварии в 1957 году³ и, конечно, согласился.

— Тогда вы уже были знакомы?

— Нет, сначала я познакомилась с его старшим братом, который работал недалеко от нас учителем. Он написал ему обо мне письмо и дал мой адрес. Тогда я уже жила в Новосибирске, работала в типографии. У нас была большая семья, свой дом. Он мне прислал письмо, попросил мою фотографию. Mеня сфотографировала знакомая — фотография вышла очень плохая. Я сомневалась, стоит ли ее отправлять, но все-таки послала. Он ответил, что приедет к нам в отпуск познакомиться. Потом он мне рассказывал, что его друзья, увидев эту фотографию, сказали ему: «Ну и дурак же ты!» А он сказал: «Ну ладно…»

— Когда вы впервые увиделись?

— Мы с моей младшей сестрой встретили его на вокзале в Новосибирске и все пошли к нам. На второй день он рассказал, что нес мне большой букет, но когда шел через мост, бросил его в речку — настолько я ему не понравилась. Потом осмотрелся и всё — такого разговора больше не было. Я познакомила его с родителями, братьями и сестрами — и вроде ничего, они ему все понравились. Он немножко побыл со мной, но потом отпуск кончился, и он уехал обратно в «Сороковку», как называли секретный объект Челябинск-40⁴. Он писал мне оттуда письма и на следующий год приехал, стал зазывать меня в ЗАГС, чтобы расписаться. А я спросила: а как там? что за город такой? что там делают? что готовят? Но он почти ничего об этом городе не рассказывал: «Ничего, всё нормально, всё хорошо». Мои родители были согласны. Тогда мы пошли в ЗАГС, расписались, и на следующий день он уехал.

— Как вы оказались в Челябинске-40?

— Он мне прислал вызов, я собрала документы и уехала к нему. Мне было уже около тридцати, он был моложе меня на пять лет. Я тогда была в партии, вступила в 27 лет. А он — нет, почему-то до конца жизни не хотел иметь с этим дело. Говорил, что недостоин. Но на самом деле ему казалось, что партия ему ни к чему. Его родители были совершенно далеки от всяких партий, об этом не могло быть и речи. А мой отец всю жизнь был партийным. Когда я снималась с партийного учета, городской секретарь мне говорит: «Вы хоть знаете, куда едете?» Я говорю: «Да, знаю». А он: «Ну, раз знаете…» И больше ничего не стал говорить. Я вообще не в курсе дела была, не знала, на что он намекает.

— Как вы туда добирались?

— Сначала я поехала в Челябинск, где меня встретил муж. Мы там переночевали, и на следующий день нас на автобусе повезли в эту самую «Сороковку». Одна дорога, и с обеих сторон лес, лес, лес… Не знаю, куда едем, что там будет? А он: «Приедешь — увидишь».

— Как вы там устроились?

— Ему дали комнату в трехкомнатной квартире, вместе с нами там жили еще соседи с двумя детьми; кухня была общая, как и всё остальное. Но мы были довольны, другие тогда хуже жили. Сначала у нас, правда, вообще ничего не было, спать не на чем было — только пустая кровать. И нечего было купить, со снабжением было очень плохо, и материала не было, чтобы что-то сделать. Как-то мы шли с мужем по улице и увидели, что у одного его знакомого во дворе стоит машина, накрытая плотным хорошим материалом, а нам не на чем спать. Мы их попросили, и они сказали: берите себе, только дайте нам взамен какую-нибудь тряпку. Мы купили вату и сделали себе матрац. Вообще, к нам все относились очень хорошо. Кто подушку принес, кто одеяло. Потом пришел груз из Новосибирска, я получила хотя бы одежду. Так и начали потихоньку обживаться.

— Какие были ваши впечатления от «Сороковки»?

— Место было очень хорошее, красивое. Там было замечательное озеро, мы на него постоянно ходили. У мужа там были друзья. Он всегда переживал: как меня познакомит с ними, такую страшную… Однажды мы шли с озера, а навстречу идет его друг, высокий, красивый. Он со мной познакомился, заулыбался. А на следующий день муж мне сказал, что его друзья стали его поздравлять, какая красавица у него жена. В 1960-м году у меня в «Сороковке» родилась дочка.

— До этого вы там работали?

— Найти работу было очень трудно. В итоге я устроилась экономистом на местный завод. У меня было высшее образование, я окончила экономический институт. Завод был, как все говорили, «загрязненный». Но никто нам не объяснял, что это значит. С нас взяли расписку, что я не буду об этом говорить, я ее подписала, но на самом деле я ничего не знала. Мне никто ничего не говорил — ни мой муж, ни его знакомые. Я была спокойна. Я была очень довольна, что попала в такой город, потому что ничего плохого я о нем не слышала. Кругом сады, идешь по улице — и по обеим сторонам цветы, такая благодать! И с соседями по квартире мы очень хорошо жили.

— А ваш муж не переживал?

— Он досконально всё знал, но мне — ни единого слова. И я прекрасно себя чувствовала.

— Вы даже не догадывались?

— Я догадывалась. Когда ездила на работу, нас сажали на автобус, со всех сторон закрывали окна, закутывали его в покрывало, это было странно. И я видела обгоревшие пни. Я спрашивала: а что это за обгоревший лес? Когда нас везли на автобусе с работы, то сразу после приезда снимали это покрывало, обмывали автобус весь сверху донизу, а потом его опять накрывали. И я спрашивала у мужа: почему, что это такое? И он сказал: «Так положено, так надо». И всё, мои подозрения опять развеялись.

— Дома вы проблему радиационного загрязнения не обсуждали?

— Как-то раз муж пришел с работы и проговорился: «Ой, сегодня свой плащ вытрясал-вытрясал, а он всё звенит!» А я спрашиваю: «Что там звенит?» Но он как-то увел разговор в сторону, я затихла и больше не спрашивала. Но потом соседи начали потихоньку намекать, говорить, что-то спрашивать, и я догадалась, что есть какая-то опасность. Но что это радиоактивность, я не знала, не соображала. Этого слова, конечно, никто не произносил. Я просто начала понимать, что здесь какая-то такая странная жизнь, что все как-то, не поймешь как, ведут себя. Ну и спрашивала себя: что мне делать? Это уже дочка родилась.

— Эта «странность» жизни еще как-то проявлялась?

— В определенный момент кого-то посадили в тюрьму за то, что проговорился или письмо куда-то написал, за разглашение тайны. Он исчез, не последовало никаких объяснений, никто про это ничего не говорил.

— Как думаете, вы в это время подвергались опасности?

— Сегодня думаю, что да. Все, например, говорили, что в лесу за городом растет очень много клубники, но автобус в этом месте никогда не останавливался. А на базаре эту клубнику продавали, хотя и говорили, что брали в другом месте. Но какая это была клубника! Когда я еще была беременна, я ее ела целыми ведрами!

— Когда вы поняли, что в городе повышенная радиация, вы приняли какие-нибудь меры?

— Вскоре после того, как я поступила на работу, было сокращение. И меня сократили в первую очередь из-за того, что я не по направлению приехала, что у меня не те документы. А я уже и не хотела туда ездить, с этим загрязнением там всё было непонятно.

— Когда вы с мужем решили уехать из «Сороковки»?

— Когда вокруг нас начали умирать. Слышишь: тут похороны, там похороны, тот умер, другой умер. Почему умирают? Все, конечно, молодые, по направлению приехали. А при этом слово «радиация» я там не слышала. Тогда мой муж понял, что надо уезжать. Приехали мы в 1960-м, а уехали в апреле 1962-го. Прожили там два года.

— Куда вы поехали?

— Мы сначала решили ехать к моим родным в Новосибирск, но по пути мы остановились в Северном Казахстане. Дочка Ира заболела, и нам сказали, что садиться с ней в самолет опасно, что мы можем потерять ребенка. Ну, мы и остались. Город сначала не назывался никак, там был просто «почтовый ящик». Мы начали работать, город начал строиться, появились дома, нам дали квартиру, и мы стали подбирать название этому городу. Кто-то предложил «Степногорск», всем понравилось, и назвали его Степногорском. Мы прожили там 16 лет. И так как муж передвигался по линии Министерства среднего машиностроения и работал, в основном, на ядерных объектах, потом мы перебрались в Дубну.

— А когда вы жили в Казахстане и потом в Дубне — вы уже знали всю правду о том, что произошло на «Маяке»?

— Да, конечно, мы об этом уже всё знали. На кухне мы могли это обсудить, но публично об этом не говорили, ни звука. Муж был очень замкнутый, и даже дома он о таких вещах старался не говорить. И я не расспрашивала, не лезла. Я думаю, мы даже еще когда перебрались в Дубну, подписывали подписки о неразглашении.

— Когда ваш муж начал заниматься историей «Маяка»?

— Когда в Дубну начали прибывать ликвидаторы с «Маяка». Он этим занимался всё свободное время.

— В списке по Дубне почти 30 человек «маяковцев». Это, мне кажется, много…

— Это потому, что все они по направлению Минсредмаша.

— Как ваш муж их отыскивал?

— А их незачем было искать. Люди приезжали, вставали на учет, и, если они были на «Маяке», они предоставляли удостоверение в отдел соцзащиты, и мужу сообщали. И он их вносил в список. Впоследствии он стал ведущим этого нашего коллектива «маяковцев».

— А удостоверения, которые давали право на льготы, когда начали выдавать?

— Сперва нас не признавали. Тридцать лет об этом никто не знал. Об этом постепенно заговорили уже только тогда, когда произошла авария в Чернобыле. Я тогда работала на заводе «Тензер». Мы сперва как-то потихоньку сообщали… Помню, в газете появилась маленькая статейка о том, что 1957 году на «Маяке» произошел взрыв. Люди прочитали, но никто на это особого внимания так и не обратил. А мой муж всю жизнь собирал материалы на эту тему. И уже только когда начали выдавать удостоверения ликвидаторам аварии в Чернобыле, вместе с «чернобыльцами» их дали и участникам ликвидации аварии на «Маяке» — и удостоверения, и льготы.

— Когда о катастрофе на «Маяке» стали говорить правдиво и в открытую?

— После Чернобыля. До этого весь этот «южноуральский радиоактивный след», конечно, исследовался, там всё измеряли, но о «Маяке» долго молчали, не хотели это широко рекламировать, всем объяснять. Почему? Как у нас всегда бывает: никому не хочется собственным людям объяснять, а уже когда об этом заговорят за границей, вдруг всё слышно. К нам действительно начали приезжать западные журналисты, они всё знали, а в нашей стране никто не знал. После 1986 года муж стал публично выступать и писать в газеты: почему Чернобыль признают, а «Маяк» нет? Еще он говорил, что если бы так не замалчивали аварию на «Маяке», может быть, не было бы Чернобыля. Тогда нас уже приняли в одно общество с «чернобыльцами», стали открыто говорить о «Маяке», стали о нас писать.

— Что представляла собой работа по объединению «маяковцев»?

— Это была общественная деятельность. В определенный момент возник Союз «чернобыльцев», и мы к нему примкнули и создали отделение тех, кто пострадал вследствие аварии на «Маяке», в Семипалатинске и в других техногенных катастрофах. Мы собирались, сидели за большим столом, общались — мы все друг друга знали. На эти встречи нам выделяли деньги, и как раз этим и занимался мой муж. Он ходил, просил поддержки. А ведущим нас всех был Николай Фёдорович Бершанский. Он нас всех собирал, объединял.

— Что происходило на этих встречах?

— Там вспоминали прожитое. Все по очереди вставали и говорили о том, кто что видел, кто как провел время, кто как жил. Я раз стихотворение для такого стола сочинила. Мы плакали и веселились и плясали. Потом, когда люди начали умирать, мы ходили на похороны.

— У вас была поддержка от ОИЯИ?

— Да, институт выделял деньги на эти вечера, и книжки о «Маяке», которые мой муж написал и подготовил к изданию, там печатались. Их было две. Первая, «Пережитое»⁵ (2004) — это, в принципе, мемуары моего мужа. В сборнике «„Маяк“, наша гордость и боль» (2007) собраны воспоминания жителей Дубны, бывших работников ПО «Маяк», о периоде его становления и о радиационной аварии на комбинате в сентябре 1957 года, приведшей к образованию Восточно-Уральского радиоактивного следа. Мы их носили в библиотеки, раздавали знакомым.

— Вы с мужем еще когда-нибудь возвращались в «Сороковку»?

— Никогда, это закрытый город, туда до сих пор не пускают.

— Почему ваш муж так усердно взялся за написание этих книг?

— Ему важно было, чтобы люди узнали правду. Он ходил и в университет читать лекции, и по школам ходил, рассказывал. Он болел этим. Боль, конечно…

Фото из архива М. М. Беленьковой

¹ trv-science.ru/2023/02/etot-podvig-ostaetsya-v-teni; trv-science.ru/2023/02/kto-to-dolzhen-byl-poexat

² Н. П. Беленьков — участник ликвидации последствий аварии на ПО «Маяк» и сбросов радиоактивных отходов в реку Теча в 1958 году, впоследствии — член совета Дубненской общественной организации «Чернобыль».

³ Кыштымская авария — первая в СССР радиационная чрезвычайная ситуация техногенного характера, возникшая 29 сентября 1957 года на химкомбинате «Маяк», расположенном в закрытом городе Челябинск-40.

⁴ Сейчас это город Озёрск в Челябинской области; в 1966—1994 годах официально именовался Челябинском-65. — Прим. ред.

⁵ veteranrosatom.ru/files/book.pdf

Этот подвиг остается в тени

«Кто-то должен был поехать»