Про мастеров своего дела

Между прочим, в 1972 году добрый родственник подарил мне на свадьбу шикарный отрез — тонкая темно-синяя шерстяная ткань с нитевидной красной полосочкой. На семейном совете было решено шить мне костюм. Подруги жены, модницы, подыскали портного. Они аттестовали Пал Гаврилыча как отменного и дорогого портного.

Мы жили в самом центре Москвы, на улице Горького. Пал Гаврилыч обшивал людей неподалеку, в гостинице «Армения» в Столешниковом переулке. Путь туда был полон достопримечательностей. Тут тебе и памятник Юрию Долгорукому и его коню с пудовыми яйцами, которыми можно стрелять из Царь-пушки. Тут и шикарный ресторан «Арагви» с непременной очередью из неприятных людей, которые считали себя хозяевами жизни. Тут и не менее знаменитый общественный туалет — его облюбовали торговавшие шмотками фарцовщики и фарцовщицы, которые, как я думаю, и составляли основной контингент «Арагви». А вот и пивной бар под кодовым названием «Яма» с крутыми заблеванными ступенями, ведущими в преисподнюю. Временами там подавали переваренных креветок с трупным запахом. Я не посещал эти места из-за недостатка денег и переизбытка брезгливости.

Никогда еще у меня не было костюма, пошитого у настоящего портного, так что я отправился к Пал Гаврилычу с некоторым волнением. Постучался, вошел в комнату, похожую на музей тканей. Пожилой, невысокий и основательный, Пал Гаврилыч строчил на машинке. Он был похож на мастерового человека с дореволюционной картинки. Глянул из-под седых бровей, оценил молокососа наметанным глазом, отрубил: «Шить не буду».

— Почему?

— У тебя материал наверняка дрянной, а я из плохого не шью.

— Может, все-таки взглянете?

— Ну ладно, показывай, но если материал дрянной, шить не стану.

Я раскатал сверток, Пал Гаврилыч любовно провел сухонькой ладонью по синеве — будто кошку гладил. Скинул очки, недоуменно посмотрел на меня. «Хороший матерьяльчик, откуда взял?»

— У меня дядька в пятидесятых годах в Китае работал, там и купил.

— Я и смотрю, сейчас такого сукна не делают. Ладно, сошью. Только учти: брюки — это тебе не джинсы, в них жопа должна проветриваться, а не потеть. А пиджачок мы пошьем двубортный.

Предназначенный для руководящих работников прошлой эпохи двубортный пиджак с широкими лацканами удался на славу, но брюки я все-таки отбил: умеренной ширины, без отворотов, в обтяжку, с модными тогда передними карманами. «Ничего, пиджачок длинный, карманы твои всё равно никто не увидит», — успокаивал себя Пал Гаврилыч. Но этот шикарный костюм носил я мало. И пиджаков не любил, и шерстяная ткань очень уж мялась, не нагладишься. Так что костюм сносить мне так и не удалось — до сих пор висит в шкафу как память о редкоземельном человеке, которому важнее не денег заработать, а удовольствие от работы получить.

По молодости я брался за самые разные «халтуры». Достигнув же возраста Павла Гавриловича, тоже стараюсь трудиться с удовольствием и для удовольствия. Деньги мне платили только за переводики никчемных авторов и за статейки в гламурных журнальчиках. На переводы настоящих писателей и на свое, сердечное, мне неизменно показывали кукиш. И есть в этом справедливость, в этом и состоит урок. Грешно требовать у чужих людей денег за счастье, которое ты уже получил сполна. Деньги кормят тело, душа кормится сама.

* * *

Разговаривал с уроженкой бывшей советской республики, которая в Москве у людей живет, за чужими детьми смотрит, чтобы своему внуку операции делать — родился с волчьей пастью. Говорит, Чернобыль виноват. Я же между делом помянул, что у моей дочки проблемы с учебой. «Не горюй, это дело поправимое, я ее на рынок торговать пристрою. У меня там знакомства имеются». Глядя на ее соплеменниц, в глазах которых я вижу тоску по теплу, а также свое отражение — исключительно в качестве объекта обвеса, — я думаю, что здесь без знакомств и вправду не обойтись.

Тоскуют по родине уроженки теплого юга, но браниться тоже не забывают. «Ты кто такая? А я, между прочим, с полковником трахалась».

* * *

Янагита Кунио считается «отцом» японской этнологии. Он умер в 1962 году. С тех пор прошло уже шестьдесят лет, но его биографию я написал совсем недавно и потому мне кажется, что он скончался на днях. Император Сёва пожаловал Янагите (посмертно) третий старший придворный ранг. Самые высшие ранги ученым не дают никогда. Они достаются только так называемым «государственным деятелям» с не всегда понятными заслугами перед японским народом.

В начале своей карьеры Янагита служил чиновником, но, будучи человеком неуживчивым, рассорился с начальством, бросил государственные дела и на пятом десятке лет сделался этнологом. В те времена такое было еще возможно.

Янагита изучал японские обыкновения, но сам обладал отнюдь не японским нравом: чересчур выбивался из ряда — скандалил и не признавал авторитетов. Написал много, ошибался тоже много. Тем не менее он настоящий ученый.

После катастрофического поражения во Второй мировой войне Япония подписала капитуляцию 2 сентября 1945 года. Обстановка была нервная, жизнь — впроголодь, табака — кот наплакал (а Янагита был заядлым курильщиком), но уже ровно через неделю Янагита возобновил свои домашние семинары и сделал доклад не про то, как разжиться едой и сигаретами, а про историю хайку.

Проживая длинную жизнь, начавшуюся в 1875 году, Янагита не терял интереса к ней. Последняя главка его последней книги «Морской путь» называется «Несколько вещей, о которых я хотел бы еще узнать». В их числе — роль моря в культурных контактах; дельфины; обитающие на дальних островах мыши… А это означает, резюмировал Янагита, что впереди у меня еще много радости — радости познания. Одновременно он сожалел и о краткости жизни, за которую не успел прочесть все умные книги, взобраться на все горы (Янагита любил восхождения). Последняя фраза книги: «Помимо этого, мне хочется узнать очень много, но я ограничился только несколькими пунктами». Любознательность, достойная восхищения и подражания.

Ученый привык думать всегда, ему для этого мало что нужно, поэтому он не знает, что это такое — жизнь на покое. У него нет времени, чтобы скучать.

* * *

Однажды я проводил подростковое лето в подмосковном Виноградове — в семье своего дяди Серёжи. Он обладал простецким лицом и работал мастером на все руки в соседнем доме отдыха. Местные пацаны до одурения резались там в волейбол с отдыхающими. Пацаны выигрывали часто, поэтому, преисполнившись важности, в расклешенных портках они являлись вечером в дом отдыха на танцы, но нарядные и надушенные дамы отвергали их приглашения. Так что пацаны дрались друг с другом возле танцплощадки от нерастраченных чувств. Танцевали другие — приезжие, мужики. Шел 1966 год, Гелена Великанова выводила:

Сегодня праздник у девчат:
Сегодня будут танцы!
И щеки девушек горят,
С утра горят румянцем!

Эдуард Хиль мужественно подпевал ей:

Ну, а случись, что друг влюблен,
А я на его пути,
Уйду с дороги, таков закон:
Третий должен уйти.

Дядя Серёжа зарабатывал немного, водку в магазине не покупал — гнал самогонку на своей прогретой солнцем чистенькой кухоньке. За самогонку в то время полагалась тюрьма, но дядя Серёжа беззаботно плескал готовое зелье на видавшую виды клеенку, взмахивал зажженной спичкой над лужицей, спиртовые пары́ бледно вспыхивали голубыми язычками, подсвечивавшими растопыренные губы винодела. Он уважительно произносил: «Хорошая!», наливал себе полный лафитничек, потом другой, ласково крякал: «Хорошая!» Мне же доставался от его щедрот соленый огурец и кусок сала с черным хлебом. «Когда вырастешь, без закуски не пей!» — поднимая по третьей, делился сокровенным дядя Серёжа. Мне хотелось поднести спичку к его жаркому рту, но я боялся опалить раскрасневшееся лицо.

Мудрость дяди Серёжи я оценил несколько позже. Ценю и сейчас.

Александр Мещеряков