Несмотря на все претензии к книге Брайана Хэйра и Ванессы Вудс (а у меня их накопилось немало, так что большая часть этого текста будет посвящена разбору того, что и почему в книге не так), их книгу читать стоит. Она весьма информативна и идеи о самоодомашнивании человека в ней обоснованы весьма хорошо, на огромном (несмотря на краткость книги) материале, включающем поведение собак, одомашненных Дмитрием Беляевым лисиц, исследование социума бонобо, биохимию мозга, параметры черепов наших предков и т. д. Примеры очень красноречивы и интересны. Ссылки составляют примерно пятую часть издания, чем не только научно-популярные, но и вполне научные труды не всегда могут похвастаться.
Если бы авторы ограничились по большей части биологической составляющей, это было бы и хорошо, но, увы, они решили приложить свои знания к современному обществу. И здесь всё далеко не так благополучно. Да, напоминание о том, что человек по природе своей вовсе не так уж добр, как этого нам бы хотелось (вернее, что свойственная человеку ксенофобия является как раз оборотной стороной нашего альтруизма и нашей готовности помогать людям, входящим в группу «своих», маркируемых тем или иным образом как «свои»), очень своевременно. Пожалуй, особенно своевременно оно сейчас для отечественных читателей. А рассказы о зверствах в Руанде, например, очень красноречивы. И, однако, когда речь заходит о том, как именно с этой частью человеческой природы совладать, рекомендации авторов мало отличаются от совета совы из анекдота, что «надо всем мышам превратится в ежиков».
Да, неплохо бы всем людям научиться сотрудничать, тем более что человеческая природа к этому располагает. Увы, сейчас в развитых странах (да и не только в них) весьма заметна тенденция к усилению ксенофобии. Советы по устройству городского пространства интересны, еще более интересен пример изменения способа обучения для преодоления дискриминации в школе после отмены сегрегации, но подобные изменения явно не способны сами по себе переломить имеющуюся тенденцию. При широких биологических познаниях авторов знаний о природе политических и экономических процессов им явно не хватает. Текущее изменение политической ситуации в мире в их описании выглядит почти случайным: вот появился в середине 1990-х влиятельный республиканец, настаивавший на прекращении какого бы то ни было сотрудничества с демократами… Извините, ксенофобские тенденции охватывают не только США. Появление отдельных лидеров никак не может объяснить этих тенденций, напротив, сама успешность этих лидеров и их стратегий нуждается в объяснении. Однако, повторю, для глубокого анализа ситуации у авторов не хватает знаний в экономике, политологии, социологии, урбанистике, даже в психологии.
Считать данные о том, что в целом именно люди консервативных взглядов с бо́льшим оптимизмом смотрят в будущее и в целом выглядят уверенней в завтрашнем дне, серьезным аргументом в пользу того, что экономическое положение не оказывает влияния на ксенофобию и консерватизм, как минимум наивно. Да, именно, «консерваторы» (на сегодняшний день) в целом менее склонны сомневаться в своих взглядах и в целом расценивают свое будущее более оптимистично, чем люди менее консервативные, но, возможно (этот аргумент мне пришел в голову буквально по ходу чтения книги), именно поэтому события, не соответствующие их представлениям (и ожиданиям), и оказываются для них более травматичными, вызывают более агрессивную реакцию, приводя к дальнейшей радикализации. Это касается в том числе и реакции на изменение экономической ситуации, даже если она ухудшается для них не так сильно, как для людей менее консервативных.
Слова авторов о социуме часто выглядят недостаточно убедительно, ну а вполне обоснованные, на первый взгляд, рассуждения на поверку оказываются не слишком глубоки. Их политические симпатии довольно очевидны, и это дополнительно создает впечатление предвзятости и поверхностности, хотя, опять же, разоблачение разных проявлений ксенофобии в современном обществе довольно эффектно.
Помимо всего этого (тут уже претензия не только к данным конкретным авторам, а вообще к очень широкому спектру литературы, претендующей на объяснение насилия и ксенофобии), мне совершенно не нравится клише о дегуманизации. Во-первых, несимпатичен сам этот термин: он основывается на риторике агрессора, но не объясняет самой психологии агрессии. Кроме того, когда «дегуманизацию» используют для объяснения ксенофобии, следствие отчасти принимается за причину. По сути, в данном случае сама дегуманизация является уже следствием страха и неприятия какой-то национальной или социальной группы. Да, однажды возникнув, дегуманизация сама начинает подпитывать ненависть, но этот процесс несколько сложнее, чем простое «мы называем его крысой — мы относимся к нему как к крысе». Ни один вид животных (хотя человек истребил их немало) не испытывал на себе такой ненависти, какую может испытывать одна группа людей к другой — даже воробьи в маоистском Китае, сколь бы тщательно они ни истреблялись. В Третьем Рейхе — одном из самых бесчеловечных обществ, возникших за всю историю, — поначалу было довольно неплохое природоохранное законодательство, к диким животным там относились в самом прямом смысле лучше, чем к евреям.
Самую большую угрозу для современного человека несет другой человек, и поэтому самую большую ненависть также может вызвать только другой человек (или существо, похожее на человека). Именно это и привело к формированию эффекта зловещей долины — страха перед человекоподобными существами и механизмами, несколько отличающимися от человека (того, кого зритель считает человеком). Именно поэтому многие мифические чудовища обладают человеческими чертами — казалось бы, гораздо сложнее убить быка, чем человека с бычьей головой, тем не менее Тезей сражается именно с Минотавром — потому что человек с головой быка — это нечто более жуткое. Именно поэтому в русских сказках и былинах всевозможные хтонические змеи разговаривают человеческим голосом и вообще принимают человеческий облик. В данном случае можно было бы говорить о «хуманизации» чудовищ. Не дегуманизация происходит, чтобы оправдать ненависть и страх; во многом наоборот: дегуманизация — это попытка сделать кого-то страшного, пугающего, более отвратительным, но менее пугающим; заменить свой страх презрением. Попытка заведомо обреченная, потому что человеческие черты вполне наглядны, — и в силу этой провальности она заставляет еще сильнее бояться представителей тех социальных групп, страх перед которыми подтолкнул наделить их животными чертами. Мы не можем воспринимать человека как животное, но пытаясь изобразить его животным, подчеркивая его животную природу, всё сильнее сдвигаем его в зону нашего восприятия, очерчиваемую «зловещей долиной», — т. е. в зону человекоподобного угрожающего существа, не обязательно, кстати, являющегося «настоящим» человеком. Зомби, например, — настоящий человек, но как бы мертвый (впрочем, не вполне). Важна «пограничность» существа; именно «пограничность», неопределенность сильнее всего внушает страх.
Мы не «ненавидим других, потому что их дегуманизируем», наоборот, пытаемся дегуманизировать потому, что боимся, и боимся всё сильнее, потому что неспособны по-настоящему дегуманизировать.
Само по себе наличие звериных черт еще не ведет к страху перед наделенными ими существами: огромное количество супергероев — от Человека-паука и Росомахи до черепашек-ниндзя и крысы Сплинтера — обладает животными чертами. Они, однако, вызывают у фанатов комиксов только симпатию (хотя те же пауки и крысы в европейской традиции до последнего времени не считались существами симпатичными). Объяснить это только изменениями, произошедшими в XX веке, не получится: можно вспомнить хотя бы святого Христофора, часто изображавшегося с песьей головой, а также наделенных звериными чертами и/или происхождением былинных богатырей: Иван — коровий сын или Иван — собачий сын.
Опять же, что делать с разными уменьшительно-ласкательными, а иногда и не очень уменьшительными и — на сторонний взгляд — не очень-то ласкательными семейными прозвищами, которые также часто образуются от названий животных? Они же не увеличивают ненависть — мы же не скажем, что назвав кого-то «мышонком», мы его дегуманизируем и начинаем ненавидеть. Сам лично знаю семью, где семейное прозвище одного из супругов (из-за никнейма в Сети) Опарыш — не самое симпатичное, но понятно, что в данном случае даже такое кажущееся стороннему человеку мерзковатым прозвище не подразумевает никаких агрессивных действий и ненависти со стороны супруга.
С симизацией (т. е. уподоблением обезьяне) всё несколько сложнее, поскольку обезьяны (а конкретней — человекообразные обезьяны) как раз таки находятся ровно в зоне «зловещей долины». Они очень похожи на людей, но людьми не являются. Однако и здесь всё не так просто. С одной стороны, в английском языке используется отдельное слово для обозначения человекообразных обезьян (в отличие от обезьян вообще). Человекообразные обезьяны (по крайней мере, наиболее близкие к человеку — мне кажется, уже с орангутанами всё несколько сложнее) похожи на людей (именно поэтому Кинг-Конг столь любим кинематографистами). Но в русском языке, например, нет отдельного слова для человекообразных обезьян, как и во многих других, — всегда ли имеет смысл выделять симизацию в отдельный вид дегуманизации, я не уверен. С другой стороны, в основном симизацию применяли к враждебным народам люди, жившие далеко от местообитаний обезьян и в те времена, когда их знания об обезьянах были сравнительно скудны, а представления весьма абстрактны. Обезьяны оставались для них просто существами, похожими на людей, и не более того. В это время симизация, скорее всего, была непосредственно направлена на перемещение объектов ненависти в «зловещую долину».
Перемещение фокуса внимания на «речь ненависти» совпадает с актуальной для современных западных обществ политической повесткой, борьбой за политическую корректность, повышенной чувствительностью к проявлениям нетолерантности и некорректности, в том числе в речи, это всё уводит в сторону от поиска причин возникновения той самой нетолерантности и понимания ее природы: можно бесконечно разбирать особенности «речи ненависти», но так и не приблизиться к пониманию природы самой ненависти. Хэйр и Вудс, увы, не миновали ловушки, в которую загоняют себя и многие гораздо более изощренные социальные теоретики (в случае теоретиков «более изощренных» это зачастую уход вполне сознательный — нежелание делать реальные проблемы видимыми; Хэйр и Вудс здесь более незамысловаты и добросовестны).
Это то, что я могу сказать о попытках использования Хэйром и Вудс данных биологии для того, чтобы как-то разобраться в современном обществе. Что касается собственно биологической составляющей, то, несмотря на обилие материала, порой кажется, что авторы слишком уж переоценивают нашу уникальность — отличие нашего вида от более ранних видов Homo. Слова о том, что только Homo sapiens смог подняться на вершину пищевой цепи, а неандертальцы всё еще были по большей части падальщиками, совершенно беспочвенны. Несомненно, на вершину пищевой цепи поднялись еще предшественники сапиенсов. Активно употреблять мясо наши предки начали не то что до появления человека разумного, — это случилось еще до человека прямоходящего1. Разумеется, в тот период наши пращуры занимались преимущественно клептопаразитизмом (отъемом добычи у других хищников) и падальничеством — едва ли с примитивными каменными орудиями они могли атаковать, скажем, бегемотов (хотя, несомненно, ими питались). Тем не менее считать их и в то время исключительно падальщиками было бы опрометчиво — хотя бы потому, что таких сравнительно некрупных существ, как черепахи, они, скорее всего, добывали вполне самостоятельно; вряд ли только уже умершие черепахи шли им в пищу. Собственно, и шимпанзе сегодня их вполне успешно добывают, хотя, в отличие от тех черепах, на которых охотились наши предки, это именно сухопутные черепахи, и на них шимпанзе охотятся преимущественно в период засухи (когда черепах проще обнаружить). Вообще, при случае шимпанзе неплохо охотятся — на довольно разнообразных животных, включая других приматов (и даже горилл, хотя нападения шимпанзе на этих крупных человекообразных скорее напоминают человеческие военные походы). Всё это еще раз позволяет задаться вопросом: почему собственно только человека разумного авторы помещают на вершину пищевой цепи? Уж если говорить о неандертальцах, которые упоминаются в книге, то изучение изотопов в их костях позволяет предположить, что они питались не только растительноядными животными, но и хищниками2 (едва ли, конечно, неандертальцы часто ели волков и рысей, но вот, скажем, медведей и современные люди вполне себе при случае едят).
Столь же сомнительным мне кажется тезис о том, что прозрачная склера появилась только у современного человека. Непрозрачная склера глаз нужна животным для того, чтобы их взгляд труднее было отследить: жертве — чтобы не привлекать хищника, а хищнику, подкрадывающемуся к жертве, — чтобы ее не вспугнуть. Для уникальной ниши, к которой приспосабливался человек, — для ниши дневного охотника-преследователя — это совершенно бесполезно. Скажем прямо, на открытом пространстве нас и так хорошо видно из-за того, что мы довольно-таки прямоходящи. Дополнительная маскировка тут бессмысленна, а вот для коммуникации в группе (более легкого отслеживания взгляда друг друга) прозрачная склера полезна — я бы счел более вероятным раннее развитие прозрачной склеры — если не прямо в период освоения прямохождения, то как минимум к периоду освоения ниши саванных охотников (а ее занимают, видимо, уже первые представители рода Homo).
Подобным же образом соавторы недооценивают в целом ранние признаки самоодомашнивания человека и даже предков человека, перенося всё внимание на людей современного типа. Это сосредоточение внимание на Homo sapiens обедняет наши знания об эволюции людей. Некоторые из исследований, о которых говорят Вудс и Хэйр, было бы интересно в прямом смысле углубить, т. е. посмотреть, как те же самые параметры, о которых они говорят применительно к последним сотням тысяч лет, менялись на протяжении миллионов — от одного вида людей к другому (и даже не только людей, но и древнейших наших родичей — австралопитеков, в том числе массивных, и ардипитеков). Скажем, как изменялись соотношения второго и четвертого пальцев рук. Подозреваю, это дало бы нам новые данные о том, насколько маскулинны или феминны были представители тех или иных видов и — косвенно — о том, какую именно роль в сообществах этих видов играли самки и женщины, — впрочем, это пока только мое пожелание.
В завершение всех этих долгих рассуждений необходимо отметить: несмотря на всю критику, работа Хэйра и Вудс весьма интересна и заслуживает внимания, но внимания критического и настороженного. Для первого знакомства с эволюцией человека эта книга не подойдет, но если вы уже «продвинутый любитель» и более-менее разбираетесь в эволюции человека, то сможете увидеть, в чем именно авторы могут быть неправы, где они неточны. Однако если вы пытаетесь разобраться в функционировании современного человеческого обществе, то тут вам лучше поискать какую-то другую литературу.
Юрий Угольников
1 См., например, pnas.org/doi/10.1073/pnas.1002181107
2 См. 22century.ru/biology-and-biotechnology/111464
(5 оценок, среднее: 4,60 из 5)
Загрузка...