Между прочим, в свое время я славно попутешествовал по бескрайним российским просторам — на своих двоих, на байдарочных веслах. В поездах, которые по скользким рельсам несли меня в бесконечность, перемещались другие люди по другим делам. Все они были не сами по себе, а с каким-нибудь добром — огромными чемоданами, безразмерными сумками, пухлыми авоськами. В прокуренном тамбуре делились последними новостями, в общем вагоне кто-то горланил частушки — пьяных слов было не разобрать. В другом поезде наяривал на гармошке цыган с проволочными черными кудрями. Чисто русский человек с висячими соплями попросил у него гармонь, цыган отвернулся. Пояснил мне: «Я инструмент никому не даю, сломают. А люди обижаются и в морду бьют. А за что бить? Инструмент надо беречь». Войдя в русскую роль, он слегка «окал». Был ли он цыганом? По его обветренному и задиристому лицу с переплющенным носом угадывалось, что драться в кровь он привык. За поясом у него был заткнут страшный кнут, который он употреблял для обороны расстроенного инструмента.
В этих путешествиях становилось особенно ясно, что русские — люди пространства, а не времени. Поэтому-то они и не делают работу над своими историческими ошибками. Эти люди не хотят быть «народом», каждый хочет быть сам по себе. Для того, чтобы стать «народом», у них не хватает воображения: как можно быть заодно с теми десятками миллионов, которых ты никогда не видел в лицо? Возможно, оно и к лучшему — чем спаяннее люди, тем страшнее они для других. Немцы с японцами это доказали. Переврав всю историю, они вообразили, что лучше других и ополчились на мир. Что до русских, то прошедшее время для них не существует. Если на вопрос попутчика о моей профессии я отвечал «историк», в глазах собеседника отражалась брезгливость по отношению к бесполезному пришельцу из прошлого. Эти люди жили сегодня, вчерашнее было им неинтересно. Поэтому я предпочитал аттестоваться переводчиком. Занятие тоже экзотическое, но все-таки хоть сколько-то понятное.
***
Моя подруга Кёко какое-то время вела уроки русского языка по японскому телевидению. Вот привезла она в Москву режиссера с оператором снять сюжет про нашу дачную жизнь. Я повез их на богатую дачу моих друзей. Был сентябрь. Режиссер очень хотел заснять, как мы тут собираем грибы. Дача была и вправду богатой, но грибов в загаженном перелеске не оказалось. Съездили на рынок, закупились прекрасными белыми. Я расставил их под деревьями. Грибы собирала русская актриса с шикарной русой накладной косой. Кокошника, правда, не было. Завидев гриб, актриса взвизгивала: «Ах, какой прекрасный гриб!» Сняли несколько дублей. Режиссер недовольно сказал: «Эти грибы будут плохо смотреться на экране». С этими словами он бросился к полуистлевшему бревну и оторвал от него пару ядовито-желтых наростов, похожих своими щупальцами на кораллы. Оторвав, положил в корзинку поверх белых: «Вот теперь что надо!» Оператор нацелил камеру. Я закричал: «Это поганки! Русские будут смеяться!» Не помогло, оператор со всех ракурсов поганки снял. Еще и подсвечивал. Я взял с Кёко слово, что этот кадр показывать по телевизору не станут.
В следующей сцене главным героем был уже я. Согласно сценарию, я должен был поднять полную рюмку и членораздельно произнести: «Выпьем водки!» Чтобы эти слова лучше врезались в память японского любителя русского языка, на грудь мне повесили картонку с этими самыми словами. Я напоминал себе партизана перед казнью. Слова мне достались простые, суфлера не потребовалось. Я бодро произнес положенную реплику, опрокинул рюмку и воскликнул: «Хорошо!» Восклицание в сценарии не значилось, но режиссер сказал, что это удачная находка. Однако подруга нашла, что я произнес «Выпьем водки!» чересчур быстро — передача предназначалась для начинающих. Повторили. Теперь вышло слишком медленно и ненатурально. В общем, сделали пять дублей без закуски. С каждым разом мой голос прибавлял в громкости. В результате все остались довольны.
Сели вечерять. Я спросил режиссера: «А много ли зрителей у вашей программы?» Он честно отвечал, что раньше было много, а теперь стало мало. Я спросил еще: «А закрыть вас не собираются?» Он снисходительно улыбнулся. «Понимаете, передача стала выходить еще в шестидесятых годах прошлого века. Кто же ее закрыть посмеет? С такой-то историей?»
Передачу и вправду не закрыли, но кадр с поганками так и не вырезали.
* * *
Академик Раушенбах говаривал так: «Я в Штатах жить не хочу, потому что там не было Средневековья». А один китаец, эмигрировавший в Америку, пенял своему сынку, который по истории не успевал: «Ты, подлец, не понимаешь, как тебе повезло: жил бы ты на родине, тебе пришлось бы не за двести лет даты зазубривать, а за четыре тысячи».
* * *
Наш школьный историк страдал от военной контузии, легко впадал в неистовство. Честно говоря, было от чего: в классе стреляли из трубок жеваной промокашкой, пускали бумажные самолетики, путали Ассирию с Вавилоном, а первую российскую революцию со второй. Тогда историк кричал недорослям: «В вашем возрасте Зою Космодемьянскую уже повесили!» Но нам не было стыдно. Не было и страшно: историк страдал преувеличениями, а до возраста Зои нам еще оставалась пара-тройка лет, которые казались вечностью. Теперь не кажутся.
* * *
В советские времена в нашей огромной по тем временам квартире на Таганке бывало много гостей, кое-кто задерживался на несколько дней. Диапазон моих тогдашних знакомств был чудовищен, и не все гости оказывались антисоветчиками. Твердо усвоившая школьную программу оперная певица Нелли обсуждала со мной исторические проблемы: «До революции далеко не всё так хорошо было, как ваши гости рассказывают. Рабочие люди спали на кровати по очереди, а оперные певицы не всегда спали с теми, с кем им захочется». Певица приехала из Саратова, в Москве ей было трудно найти понимающего человека, который бы сочувствовал ее взглядам на историю. Утром она по привычке решила распеться — люстры задрожали от восторга и ее натруженного голоса. Подпевать ей я не решился.
* * *
Я сочинял свою кандидатскую диссертацию в библиотеках. В нынешнем веке Интернет уже почти сгубил библиотеку как место для чтения и работы, мы же без нее обойтись не могли. Больше всего я любил кабинет Востока в Исторической библиотеке в Старосадском переулке. Зал небольшой, но с огромными окнами, без внятного верхнего света, но с уютными настольными лампами, от таинственного свечения которых на бумаге проступали водяные знаки подзабытых судеб. Оглаживая кожаный корешок, я вспоминал про китайских мудрецов, читавших манускрипты при свете светлячков и чистого снега, искрящегося под луной. Оглядывая заполненный молчаливыми читателями зал, я радовался тишине и удивлялся, как мало шума производят эти коллекционеры теней.
Проходя коридором с бесконечными каталожными ящиками, я каждый раз ощущал свою малость. Зримость сделанного до тебя и без тебя блокировала приступы гордыни, которыми по молодости лет я временами страдал. На иных эта огромность действовала парализующим образом: зачем сочинять самому, если уже и так всё написано? У меня же разжигался азарт, еще сильнее хотелось посотрудничать в мировом струении смыслов, прилепиться к людям, с которыми так славно поговорить. Это желание не забивали ни дрянной буфет, после посещения которого неизбежно настигала изжога, ни курилка, заполненная плотным ядовитым дымом, приближавшимся по своей консистенции к полутвердому телу. Люди, занятые одним и тем же курительным делом, выглядели витающими в облаках задумчивыми сумасшедшими, я старался бывать в курилке пореже.
Библиотечный день пролетал быстро, я покидал библиотеку, когда уже заметно темнело, поворачивал не налево, к метро «Площадь Ногина», а направо, где располагалась пивная. Выщербленные ступеньки опускали в подземелье, где я облегчал набитую твердокаменными словами голову и глазел на людей, которым не требовалось для счастья знание кириллицы, латиницы или иероглифов. За спиной буфетчицы висел призыв «Требуйте долива пива после отстоя пены!», напоминавший о том, что ты находишься в логове врага. Пахло мочой и воблой, мутноватое пиво буфетчица разбавляла ржавой водой, а посетители — чистой водочкой. Молодой негр с безукоризненным русским языком был там завсегдатаем. Он всегда печалился и тянул заунывную африканскую песню. Мы тянули жидковатое пиво, стоя за высокими столиками, и я дивился, сколько животных звуков способны производить люди разных национальностей и убеждений. У меня в голове тоже шумело, крепчал и грубел голос, развязывался язык, с которого слетали слова, не принятые в библиотечном сообществе. В пивной было накурено, но тамошнее задымление казалось ко времени и к месту, человек без папиросы смотрелся инородным телом, окончательным чудаком.
Остается добавить, что любовь к Историчке я сохранил на всю жизнь. В кабинете Востока годами работали одни и те же милые библиотекарши, они были бедно одеты и день за днем, год за годом старели вместе со мной. Игривые девушки грузнели и превращались в озабоченных семьей женщин, потом в интеллигентных пожилых дам. Вдыхание книжной пыли сообщало их глазам цвет покоя и смирения с судьбой.
* * *
Стокгольм стоит на граните, и всё там — солидное, прочное. Там такие тяжелые двери — не для хлипких людей сделаны. Чтобы совладать с ними, шведские младенцы рождаются с мозолистыми руками. А взрослые трудяги там — пузатые и с усами торчком прямо из XIX века. В местном историческом музее есть табличка с таким предупреждением: жестокие викинги — это не мы, а мы, шведы, — хорошие и добрые. Но и мы, добрые и хорошие, хоть и соблюдали нейтралитет во время Второй мировой войны, всё равно грешны — поскольку разрешили немецким составам мчаться по нашей земле. А эти поезда везли людям смерть.
Такая работа над ошибками меня восхищает.
* * *
На югославской машинке «Юнис» я напечатал немало своих работ. Я настолько сжился с ней, что даже переход на компьютер не заставил меня ее выкинуть. Как можно выкинуть на свалку исторический памятник? Когда в 2010 году я приехал в Сербию для презентации переведенной там «Книги японских символов», у местной библиотекарши я увидел мой родной «Юнис». Мне захотелось обнять и библиотекаршу, и ее машинку — мы обладали общим прошлым. Сербия вообще удивительная страна, там всем хочется обниматься. После лекции в той самой библиотеке ко мне подошла видавшая виды женщина, протянула визитную карточку и без всякой подготовки произнесла: «Я не против того, чтобы вы стали моим мужем». На визитной карточке была обозначена ее профессия: психолог. Увы, в этот день мне не суждено было обняться.
* * *
Эдик Кульпин любил тепло и ту научную дисциплину, которую он назвал социоестественной историей. Она занимается взаимоотношениями человека и природы. В тот год Эдик устроил конференцию рядом с Туапсе. Вот собрался в перерыве десяток ученых людей на берегу теплого Чёрного моря. Разделись. Но вместо того, чтобы по-тихому насладиться солнышком и морем, составили лежаки в кружок и заговорили о том, что нас волновало: о глобальном потеплении, о вмешательстве человека в дела природы и Бога… Слова «катастрофа», «бедствия» и «антропогенный фактор» срывались с горячечных губ. Меся раскаленный пляжный песок, мимо прошествовала супружеская пара средних лет. Глядели на нас с нескрываемым испугом. Перекрывая дискуссию, до меня донесся сочувственный женский голос: «Погорельцы, наверное».
Александр Мещеряков
(9 оценок, среднее: 4,89 из 5)
Загрузка...