Год назад мне с семьей повезло оказаться в Архангельске. Из отправленной на самоизоляцию из-за пандемии COVID-19 Москвы, где из всех завлекательных прогулок под весенним солнцем дозволялось только выйти с рюкзаком до соседнего магазина, нас увезли почти случайные попутчики. Честно обождав пару недель, я начал наблюдения за пеночками-теньковками в таежном лесу на окраине города: в Малых Корелах, знаменитых музеем деревянного зодчества.
Меня привлекало, впрочем, не соседство с музеем, закрытым на период карантина, но наличие путаной сети лыжных трасс, летом выглядевших как широкие просеки, вдоль которых теньковки охотно селились. Бегая по просекам с микрофоном и сетками, выискивая новых самцов, большинство которых оказались помесями европейской и сибирской теньковок, я все-таки не мог не задержаться перед цветами, экзотическими для жителя средней полосы.
Несколько лет назад я составлял комментарий к сборнику стихотворений профессора Николая Холодковского, посвященных растениям северной флоры, и с тех пор при встрече с каждым цветком вспоминаю, нет ли связанных с ним поэтических строк.
Именно об этом я подумал, увидев великолепный в цветении сибирский княжик (Clematis sibirica). На вид — травянистая лиана, чьи цветки напоминают стайку снежно-белых бабочек, застывших с опущенными крыльями, замерших в дождливую погоду. Возможно, ботаники смогут объяснить, почему этот северный цветок официально признан карантинным сорняком, я же был бы только рад, если бы мой запущенный дачный участок сплошь зарос княжиками.
Удивительно, но ни вспомнить, ни найти с помощью поисковых систем в Интернете стихи о княжике мне не удалось. Неужели княжику не нашлось места в поэзии, в тени таких сорняков, как васильки и лютики?
Выяснилось, что в народе княжик чаще называли «диким хмелем», отличая его от «ярого хмеля», — собственно, Humulus lupulus, — используемого при варке пива. Ярый хмель в поэзии, в том числе народной, поневоле «оттягивает» на себя внимание, которое могло бы достаться княжику. И всё же упоминание княжика, похоже никем ранее не замеченное, мне попалось в раскрытой наугад книге.
Книга оказалась собранием былин и старин, с тщательным разбором былины о Садко. В этой былине есть сюжет о том, как Садко с дружиной кидают жребий, кого принести в жертву, кому идти на дно к Морскому царю, чтобы тот отпустил корабль. В одном из вариантов былины, дошедшем до нас в записи Кирши Данилова, новгородский купец делает свой жребий из «самого легкого» материала (но эта хитрость ему не помогает):
Говорит Садко-купец, богатой гость:
<…>
«А и режьтя жеребья вы валжены,
А и всяк-та пиши на имена
И бросайте вы их на сине море».
Садко покинул хмелево перо,
И на ем-та подпись подписано.
А и сам Садко приговариват:
<…>
«Которые бы по́верху пловут,
А и те бы душеньки правыя,
Что которые-то во море тонут,
А мы тех спихнем во сине море».
А все жеребья поверху пловут,
Кабы яры гоголи по заводям,
Един жеребей во море тонет,
Во море тонет хмелево перо
Самово Садка, гостя богатова.
По крайней мере с XIX века считается, что «хмелевое перо» — это чешуйка соцветия, «шишечки» хмеля. Между тем такой выбор наилегчайшего материала удивителен. Во всяком случае, современному человеку на ум приходит другое: «…Как легок тополиный пух, летящий над городом! А пух одуванчика над полем! Дунешь — и летят по небу светлые пушинки». Это строки Юрия Коваля, неспроста назвавшего «Одуванчиком» свою «самую легкую лодку в мире». Именно растительный пух — семена с хохолками-парашютиками — легко поднимается над лесами, полями и городом и не тонет, опускаясь на воду.
Ровно такие же семена-парашютики вызревают и у таежного княжика. В старинном заговоре, сохранившемся в сборнике XVII века, мы находим раннее поэтическое упоминание семян княжика. Лесоруб или охотник, опасающийся случайной гибели или травмы от падения дерева, должен был произнести: «Се аз, раб Б(о)жий имярек, стану говорити слов добрых, и которые древа на меня, раба Б(о)жия имярек, сег(о) дни полетят, и падали бы сего дни на меня, на раба Б(о)жия имярек, аки хмелевое перо <…>». Именно вьющийся по стволам елей княжик должен был быть хорошо знаком тем, кто за строевым лесом или пушным зверем отправлялся в бескрайнюю, порою враждебную тайгу.
«Хмелевое перо» княжика попало и в заговор, берегущий от холодного оружия: «…Сколь легко виется хмелевое перо около тычины, столь бы легко падало около меня, раба Божия, всякое разное оружие…» Этот же заговор переложен Алексеем Ремизовым:
Есть озеро железное,
есть царь железный,
железный, защищает от железа,
от сабли и копья,
от меди и топора,
от рогатины и ножа.
Поведи стрелы прочь от меня —
в дерево, в железо,
а клей — в рыбу,
а рыба — в море,
а перья — в птицу,
а птица — в небо;
полети железо,
рогатина, копье и сабля,
кинжал, топор, дубина —
прочь! прочь! прочь!
Легко вьется хмелевое перо коло тычины,
так легко падало б около меня железо, —
будь роса на железо!
Образ, дошедший практически до нашего времени, имеет старинные корни. В русских летописях (в списках по меньшей мере с XIV века) так передается договор, заключенный киевским князем Владимиром Святославичем с волжскими булгарами в 985 году: «И сътвори мир Володимер с болгары и роте заходиша [дали клятву] межю себе и реша болгаре: толи не будет межю нами мира, елико [когда] камень начнет плавати, а хмель почнет тонути». На мой взгляд, преждевременно на основании этой записи рассуждать о распространении культуры пивоварения у волжских булгар, и «хмель» — это то же перо княжика, идентичное по свойствам пуху одуванчика.
В приведенном выше заговоре от холодного оружия уже можно заметить попытку новой интерпретации старинного образа: «хмелевое перо» вьеся вокруг «тычины» — подпорки для ярого хмеля. Надуманность такого объяснения носителям фольклора представлялась отчетливее, чем филологам, и «хмелевое перо» заменялось новым, сказочным образом легчайшего пера экзотической птицы:
Выйди, сестра, на гору круту,
Да глянь на ричку быстру;
А на той реченцы павино перо:
Павино перо на дно нэ тоне,
А билы камень на верх нэ рыне…
Примечательно, что «павино перо» мы находим в белорусских и малороссийских песнях, то есть у народов, хорошо знакомых с ярым хмелем. Это подтверждает догадку, что образ легчайшего хмеля был связан именно с северным княжиком.
Так вот филологические изыскания восстановили справедливость, и «забытый» поэтами карантинный сорняк княжик с его легчайшими семенами на поверку оказался прототипом одного из древнейших образов русской народной поэзии.
(4 оценок, среднее: 4,50 из 5)
Загрузка...
Вот как!!!