Машинистки и их машинки

Изданию «Интересная Москва» попало. В комментариях к новости их называют «неграмотными малолетками», «недоучками из регионов», которых «не учат грамотности в их методичке (sic!)», «балбесами, кичащимися неграмотностью» и много, много как еще. Короче, типичный парад за чистоту языка. Такой сейчас может начаться в соцсетях, кажется, по поводу любого изменения и любой вариативности:

— Это бокал!

— Боже, откуда вы вылезли? Всем известно, что такая чашка называется кружкой!

На этот раз гнев вызвал заголовок новости: «В московских электричках появилась первая женщина-машинистка».

Лишь немногих огорчило и правда избыточное существительное женщина при феминитиве машинистка. Большинство рвало и метало по поводу самого слова машинистка, которое никак не может означать машиниста женского пола.

Ведь это слово уже использовали! Всё, оно занято навсегда. Пока существует русский язык, оно обречено обозначать женщину, быстро ударяющую под диктовку начальника по клавишам стоящей на столе штуки. В штуку вставлен лист бумаги и заправлена красящая лента.

«Победоносиков. На чем мы остановились?

Машинистка Ундертон. На „Итак, товарищи…“»

Кстати, эту штуку с клавишами гневные комментаторы то и дело ошибочно именовали «печатной машинкой». Понятно почему. Словосочетание пишущая машинка — именно так она называлась — уже почти уплыло по лингвистической Лете. Перестала быть нужной вещь — перестало использоваться название; сейчас оно закономерно забывается, путается с другим словосочетанием — печатная машина (типографское оборудование). То есть женщина, бьющая по клавишам, она же единственно возможная машинистка, по мнению тысяч комментаторов, — сама персонаж из прошлого, оставшийся только в литературе и воспоминаниях.

Давайте разберемся с идеей «Называть машиниста женского пола машинисткой неграмотно, машинистка печатает на машинке».

Точнее, двумя идеями.

Первая идея: неграмотно, ибо… Ибо в официальных документах не так.

«Машинистки в поезде быть не может. Посмотрите классификатор профессий, перед тем как писать подобные статьи. Вас нельзя на пушечный выстрел к СМИ подпускать».

Мнение, что грамотность черпается в официальных документах, настолько же странное, насколько и укоренившееся. Вот уже шесть десятилетий никак не может его рассеять такая, казалось бы, популярная книга Корнея Чуковского «Живой как жизнь». Все выучили придуманное Чуковским слово канцелярит (т. е. речь, ориентирующаяся на язык документов: «Чуть выйдешь за калитку, сейчас же зеленый массив!»), но без толку.

Как это мнение размножается? С одним из источников канцелярита, похоже, мы сталкиваемся еще в семь лет. В первых числах сентября я видела фото обложки тетради, которую чья-то дочь-второклассница принесла из школы. Красной ручкой там было зачеркнуто это ужасно неофициальное слово школа и его попирали красные буквы МБОУ СОШ № …; зачеркнутое слово ученица попиралось словом учащаяся. А при изучении феминитивов мне не раз в пересказе встречалось «нет слова учительница, есть слово учитель».

В образовательной документации нет места словам школа и ученица, в трудовой книжке нет места слову учительница, в договоре купли-продажи нет слова покупательница — ну нет и нет, бюрократам и юристам виднее, возможно, это делает язык документов удобнее и однозначнее. Но язык документации — почти алгоритм, почти формулы — крайне далек от всех остальных «русских языков»¹, которыми мы пользуемся, когда пишем статьи, книги, посты в соцсетях, выступаем перед аудиторией, разговариваем с друзь­ями и т. д. В трудовой книжке, договоре, акте, законе, классификаторе продукции или профессий нет слова учительница (а теперь, как видим, в документах нет и школы, и ученика с ученицей), но в них нет и слов смеяться, чудесный, печаль, садик. В документах вообще нет абсолютного большинства русской лексики.

А прессе-то, конечно, школу не просто можно, а нужно называть школой, а ученицу — ученицей, если в каком-то конкретном случае не требуется официальное наименование (на обложку тетради эти слова тоже надо вернуть). Пресса вполне дружественна к традиционным феминитивам. Забиваю слово учительница в «Яндекс.новости» — и вижу триста тысяч материалов региональных и центральных СМИ, где оно в основном в заголовках. В медиа обычное дело — описание эмоций собеседника, героя материала или самого автора. И так далее.

Помимо прочего, специфика СМИ заставляет называть одного и того же героя или объект по-разному — есть такое стилистическое требование. Поэтому журналисту, в отличие от кадровички, даже приходится использовать любые синонимы, варианты и метафоры — скажем, названия профессии, вплоть до «повелителя крылатой машины». Вот и в коротенькой новости «Интересной Москвы» героиню называют машинисткой, девушкой, машинистом и, наконец, — официально — управляющей составом ЦППК.

Так что не давайте сбить себя с толку классификаторами, если речь не о дипломе, договоре и пр.

И тут мы встречаем идею номер два. О той самой единственно возможной машинистке. «Неграмотно, ибо уже занято». Красиво написал один комментатор: «Нельзя наполнять такие „освободившиеся“ слова новым смыслом, как старый пустой бурдюк — новым вином».

Давайте вместо ответа залезем в историю этого, а также других слов, чтобы в очередной раз убедиться, что язык только и занимается наливанием нового вина в старые мехи.

Собственно, даже акт образования слова машинистка во второй половине XIX века в какой-то мере был таким наливанием. Как-никак к тому времени уже больше полутора веков в русском языке существовало слово машинист, из немецкого Maschinist. И оно — еще раз о новом вине и старых мехах — было связано с самыми разными машинами. Слово заимствовано в Петровскую эпоху как синоним заимствованного же и отдаленно родственного механик.

Потом машинистом называли театрального служащего, управляющего театральной машиной — механизмом перемещения декораций. А потом появился паровоз, но сначала — под именем паровой машины. И того, кто им управлял, снова назвали машинистом. Выражение паровая машина уступило место слову паровоз, придуманному литератором и языковедом Николаем Гречем, а спустя много десятилетий и сами паровозы уступили место электровозам, — но слово машинист закрепилось за водителем поезда. Правда, в том же самом классификаторе профессий найдутся машинисты, управляющие, опять-таки, различными машинами, например экскаватором.

Всё это не помешало языку назвать машинисткой новое явление — женщин, зарабатывающих на жизнь… нет, не печатаньем на пишущей машинке, а шитьем на машинке швейной (сначала швейной машине). Вот в изданном в 1875 году фолианте под названием «Распределение жителей С.- Петербурга по промыслам, занятиям и другим родам средств существования» ругают переписчиков за допущенную небрежность: «„Стегальщик“, „закройщик“, „машинистка“ без дополнительных прибавок: у портного, в белошвейном заведении и т. д.». Но вскоре в жизнь входит уже пишущая машина. Самая первая — «Ремингтон № 1». Да-да, тоже машина, а не машинка.

«— Сидеть в душной комнате, — проговорил я, — переписывать, соперничать с пишущею машиной для человека моих лет стыдно и оскорбительно» [А. П. Чехов. Моя жизнь (1896)].

И от этой новой машины почти сразу, уже в 90-е годы позапрошлого века, образуется новая машинистка, «машинистка-2». Как насчет старых мехов и нового вина? Кстати, это изобретение стало важнейшим шагом к эмансипации: нашлась трудовая ниша для всех образованных девушек — выпускниц гимназий, например. Незамужние женщины смогли жить хоть и скромно, но самостоятельно.

И появление в XXI веке уже «машинистки-3», после отмены запрета на работу женщин машинистами электропоездов и приходом их в метро и пригородные поезда, выглядит на этом фоне логичным продолжением.

Каплю занимательного словообразования: лишь «машинистка-3» — стандартный парный феминитив от существительного мужского рода с суффиксом –ка. А машинистка ‘швея’ и машинистка ‘печатальщица’, по сути, феминитивы непарные и образованы напрямую от существительного машина, получается, со сложным производным суффиксом –истка.

…История со словом машинистка, да и машинист, не уникальна. Слова собираются заново из одних и тех же кусочков, иные — неоднократно. В XVII веке горельник — тот, кто сжигает себя, не желая подчиняться никоновским «бесовским» церковным реформам, а сейчас — лес после пожара. Задница в русском средневековье — наследство, а сейчас — совсем не то…

Так что, конечно, жаль, что машинистка, виртуозно строчащая на «Эрике» («Машинка „Эрика“ берет четыре копии…»), похоже, разделит судьбу старинного театрального машиниста, но «освободившимся» словам действительно трудно удержать старое значение, если его не поддерживает жизнь. Правда, можно хранить их в памяти… или специальном словаре.

Ирина Фуфаева

¹ То есть стилей — «разновидностей языка, используемых в какой-либо типичной социальной ситуации — в быту, в семье, в официально-деловой сфере и т. д.».