Почему нет русского Аристотеля?

Александр Марков, зам. декана факультета истории искусства РГГУ, вед. науч. сотр. МГУ
Александр Марков, зам. декана факультета истории искусства РГГУ, вед. науч. сотр. МГУ

Платон в России есть, а Аристотеля нет. Платонические слова — «идея» или «парадигма» — воспринимаются с предельной серьезностью отличника, идущего отвечать урок; аристотелические — «энтелехия» или «потенция» — с кривой усмешкой школьника, разрисовывающего портреты в учебнике.

Еще знаменитый князь Курбский решил перевести одно из латинских введений к Аристотелю, и современный исследователь называет это «буквальный и очень близкий к подлиннику перевод». В частности, «для характеристики языка перевода показателен выбор терминов: ordinatio — «уложение», «устроение»; subjectio — «подлежащее»; praedicatio — «проповедание»; modus — «чин»; negativus — «прящий»; universalis — «соборный» [1].

Бюст Аристотеля, римская копия оригинала Лисиппа. Ок. 330 года до н.э. (Википедия)
Бюст Аристотеля, римская копия оригинала Лисиппа. Ок. 330 года до н.э. (Википедия)

Чинами, прями-распрями и соборностью русская мысль занималась потом несколько веков как сюжетами, а не как той логикой, которая предшествует любым сюжетам. Фантазия переводчиков Аристотеля начиналась именно в буквализме: такие изобретения русского ума, как «несекомое» для перевода слова атом/индивид (diofiov/ individuum) или «существо» для перевода substantia, – это вовсе не «точные», а беспочвенные переводы, никак не связанные даже с риторической образностью церковно-богослужебных текстов, в которой атом должен переводиться как «нетерзаемое», а substantia как «постояние»/«постоянство».

Это были бы полновесные образы, но переводчики пошли по другому пути. Т.В. Чумакова говорит про перевод substantia как «существо», что такая «терминология… вполне понятна и верна» [2], – думается, в том же смысле, в каком понятен будет любой персонаж, если мы про него заранее знаем, что он вымышлен.

В середине XIX века, воодушевляемые успехами положительных наук, переводчики вновь взялись за Аристотеля. М.Н. Касторский употреблял уже слово не «существо», а «субстрат» [3]. «На пр. наука находится в субстрате, в душе, и наука служит обозначением субстрата, на пр. грамматика». Русское слово «обозначение» означает скорее отождествление, чем отнесение к какой-то категории; а из синтаксиса совершенно неясно, что именно происходит: грамматика становится субстратом научности или же научность – субстрат грамматики. Что именно: грамматика должна считаться полноценной наукой или же пример и образец правильной науки мы увидим в грамматике.

Перевод М.Н. Касторского постоянно толкает нас к упрощенному платонизму, к рассмотрению отношений между идеей и вещью, именем и именуемым, познанием и познаваемым. Но Аристотеля не интересовали уже те иерархические отношения в мире, которые поневоле создаются нашей речью, устремляющейся к предмету и при этом не достигающей его. Такая речь, которая, разбираясь в мире, поневоле вводит иерархии, соблазняется миром и соблазняет его быть идеальным, — для Аристотеля такая платоновская речь была не меньшей проблемой, чем окружающий мир, строение облаков или живых организмов.

Когда в 1991 году решали, какой интеллектуальный заряд нужен новой России, С.С. Аверинцев резко противопоставил привычный российской интеллигенции платонизм, с его беспечным отношением к быту и воспарением к абстрактному идеалу, и аккуратный добросовестный аристотелизм, столь редкий в наших краях:

«Аристотель не ставит вопроса, оправдывает ли наша абстрактная мысль риторику; он пишет Риторикув трех книгах, рассматривая внутреннюю логику самого феномена. Он не обсуждает, не изгнать ли поэтов из идеального государства; он пишетПоэтику“. Вопрос не в том, быть или не быть феномену, а в том, каковы объективные законы этого феномена и как, ориентируясь по этим законам, извлечь максимум блага и минимум зла» [4].

В этих словах, как часто у Аверинцева, содержатся не только научные наблюдения, но и программа перевода: видеть в терминах Аристотеля не приговоры, а наводящие вопросы. Как перевести Аристотеля так, чтобы он говорил с нами, а не был под судом за то, что выносит суждения о мире? Большая часть участников той конференции пошла по другому пути, начиная рассуждать, как подключить наши скромные усилия к уже имеющемуся величию русской культуры, как заставить всё живое стать залогом и заложником не будущего, но прошлого величия. Тлен оказался в сердцевине важнейшей дискуссии, которая могла бы изменить вообще отношение к социально-политической проблематике в России.

Центральный термин Аристотеля категория переводят обычно как «суждение», хотя буквально он означает «приговор», «вердикт», уже оправдавший или уже осудивший вещи. Аналогичный немецкий термин Urteil можно перевести, разложив Ur-teil, как «древнейшая доля», «древнейший удел ума». И у Аристотеля, и у немцев ум не собирается судить вещи, оставляя от них лишь репутации. Напротив, полнокровность вещей должна подтвердить нашу репутацию.

Равно как для русских переводчиков субстрат, ύποκείμενον, опять стал проблемой: как соединить грамматическое значение «подлежащего» с философским значением субстанции, самостоятельного существования. Хотя всего лишь надо выбрать слово, которое будет обосновывать и существование речи, состоящей из подлежащих и сказуемых, и существование вещей, признать которые всегда лучше, чем не признать.

«Категории» в переводе А.В. Кубицкого, 1930-х годов [5], невнятно бормочут о законах, никак не связанных с реальной жизнью, внушая мысль о грандиозной ненужности Аристотеля. Новый перевод должен показать, как благодаря Аристотелю возможно и признание реальной жизни, и «суждение» о ней в смысле ее ощущения. Вот как звучит в начале перевод Кубицкого:

«Из существующего, одно говорится о какомнибудь подлежащем, но не находится ни в каком подлежащем, например человек; о подлежащем отдельном человеке говорится как о человеке, но человек не находится ни в каком подлежащем; другое находится в подлежащем, но не говорится о какомто подлежащем (я называю находящимся в подлежащем то, что, не будучи частью, не может существовать отдельно от того, в чем оно находится); например, определенное умение читать и писать находится в подлежащем в душе, но ни о каком подлежащем не говорится как об определенном умении читать и писать. И определенное белое находится в подлежащем в теле (ибо всякий цвет в теле), но ни о каком подлежащем не говорится как об определенном белом. А иное и говорится о подлежащем, и находится в подлежащем, как, например, знание находится в подлежащем в душе и о подлежащем умении читать и писать говорится как о знании. Наконец, иное не находится в подлежащем и не говорится о какомлибо подлежащем, например отдельный человек и отдельная лошадь. Ни то ни другое не находится в подлежащем и не говорится о подлежащем. И вообще всё единичное и всё, что одно по числу, не говорится ни о каком подлежащем, однако ничто не мешает чемуто такому находиться в подлежащем. В самом деле, определенное умение читать и писать принадлежит к тому, что находится в подлежащем, но ни о каком подлежащем не говорится как об определенном умении читать и писать».

Рембрандт. Аристотель с бюстом Гомера. 1653 год
Рембрандт. Аристотель с бюстом Гомера. 1653 год

На самом деле речь идет не о том, как говорить о вещах, а о том, как вещи могут быть такими, чтобы о них можно было, в том числе, говорить. Примерно надо перевести так:

«Если мы признаем, что какая-то вещь есть, то могут быть потом разные варианты. Либо есть основания ее называть так, хотя эта вещь не сводится к ее основаниям. Например, человек имеет основание называться человеком, но не сводится к этому основанию, на котором это сказано. Либо вещь сводится к основанию, но называется не на этом основании: ведь если вещь сразу “сводится к основанию”, то она уже не часть [т.е. не собственность, не владение] этого основания, <чтобы быть его названием>. Так, грамотность сводится к душе как к основанию (она находится в душе), но не называется “душой”, и белый цвет сводится к белизне тела, потому что всякий цвет — цвет тела, но не называется “телом”. Либо же вещь и сводится к основанию и называется на этом основании, как “наука” сводится к душе, и на основании <особенностей> души называется “грамотностью”. Либо вещь не сводится к основанию и не имеет оснований называться так <как называется>: как отдельный человек и отдельная лошадь [имеющие личные имена]: они не сводятся к основанию, называются своими именами не на основании <своей природы>, потому что это уникальные вещи, а всё уникальное называется не на какомто основании [а сами по себе], хотя некоторые уникальные вещи и имеют основание: так, грамотность имеет основание <в душе>».

Текст Кубицкого продолжается, вновь нагромождаются разные суждения о подлежащих, держащие наш ум в неимоверном напряжении. Ум хочет сказать фразу, употребить хотя бы какое-то подлежащее, просто по-человечески что-то сказать, но не может от гнетущей тяги перевода. Тянется «сказывание» о том, о чем и так сказано. И сразу хочется переписать как-то так, чтобы подальше бежать от этой тяги сверхтяжелых звезд перевода к свободе правильного познания:

«Очевидно, что если о чемто говорится на основании, то и имя, и смысл [λόγος, дополнительное определение] будут характеризовать это основание. Так, слово человек” <вообще> основательно, потому что применимо к любому отдельному человеку, и это имя является характеристикой: мы относим словочеловекк любому отдельному человеку. Также и смысл словачеловекхарактеризует любого отдельного человека, так как любой отдельный человек оказывается человеком. Тогда и имя, и смысл имеют основание как характеристики. А если вещь сводится к основанию, – то, в большинстве случаев, ни имя, ни смысл ничего не скажут об основании. В некоторых случаях имя еще остается характерным, а смысл уже не может быть характерным. Так, ” белоеназывается телом, но смысл белого никак уже не связан с телом. Все вещи либо называются на основании первично существующего, либо сводятся к такому основанию. Это очевидно, если разобраться с отдельными случаями. Так, человек относится к животным, значит, и каждый отдельный человек животное. А если бы этого нельзя было сказать ни о ком из людей по отдельности, то нельзя было бы сказать и о человеке вообще. Или, опять же, если цвет присущ телу вообще, то присущ и любому телу, а если бы он не был присущ никакому из тел по отдельности, то у тел не было бы цвета»

Сравните с тем, что у нас есть, зайдя по ссылке в вариант Кубицкого, и станет понятен и язык наших учебников по социальным наукам, и язык торжественных речей о человеке, за которыми человек пребывает в заброшенности.

1. Гаврюшин Н.К. Первая российская «логика» // Альманах библиофила. Вып. 15. М.: Книга, 1983, С. 240. http://bogomysl.narod.ru/Logica.htm.

2. Чумакова Т.В. Рецепции Аристотеля в древнерусской культуре // Verbum: Альманах Центра изучения средневековой культуры при философском факультете СПбГУ. Вып. 6, Аристотель и средневековая метафизика. СПб., 2002. http://drevn.narod.ru/chumakova_aristotle.htm.

3. Аристотеля Категории. СПб., 1859. www.bookva.org/uploads/1059/download. Орфография сохранена.

4. Аверинцев С.С. Христианский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблемы современной России // Русская мысль, 1991, 27 декабря; Христианство и культура в Европе: Память о прошлом, сознание настоящего, упование на будущее. М.: Выбор, 1992. С. 20. www.gumer.info/bibliotek_Buks/Literat/aver/hr_arist.php.

5. Текст и оригинал, равно как латинский, английский и французский переводы, можно найти здесь: https://ru.wikisource.org/wiki/Категории_(Аристотель).

 

Подписаться
Уведомление о
guest

1 Комментарий
Встроенные отзывы
Посмотреть все комментарии
Иван Иванов
Иван Иванов
9 года (лет) назад

Двачую.

Оценить: 
Звёзд: 1Звёзд: 2Звёзд: 3Звёзд: 4Звёзд: 5 (Пока оценок нет)
Загрузка...