Известный ленинградский лингвист, ученик великого Щербы, профессор Лев Рафаилович Зиндер много лет назад сказал мне, что он никогда не читает мемуаров: «Все вранье!» – заключил мой собеседник, отнюдь не склонный к категоричности. Дело было в конце 60-х, интересных мемуаров было тогда немного. «Некрополь» Ходасевича – одна их моих любимых книг – был доступен лишь в машинописи.
Я и сегодня не соглашусь с тем, что в мемуарах все – вранье, но несомненно, что в любых мемуарных текстах есть не просто недосказанности, а целые зоны умолчания. Когда-то замечательный редактор Маэль Исаевна Фейнберг, издавшая среди многого другого воспоминания Анастасии Ивановны Цветаевой (недавно они вышли уже 6-м изданием), сказала мне по поводу текстов Ариадны Эфрон: «Что Вы хотите от женщины с такой судьбой, – она ведь была вынуждена постоянно лгать!».
Даже умолчания, сделанные мемуаристом с благими целями – не обидеть, не раскрыть чужие тайны, не исказить чей-то облик, не переврать факты, раз уж их нельзя проверить, – даже такие умолчания могут быть сравнительно безобидными, но могут с равной вероятностью восприниматься как заведомая и даже злостная ложь. Ну, а если повествование строится вокруг лиц выдающихся, необычных, если живы еще современники описываемых коллизий – тут уж риск неминуем: aut bene, aut nihil на деле характеризует то, как мы стараемся писать именно о живых – или об их родных, друзьях, коллегах.
Надо сказать, что воспоминания, где, безусловно, хорош и мудр прежде всего сам рассказчик и его близкие, мало кто читает: они почти всегда фальшивы. Рассказчик должен суметь уйти в тень, даже повествуя о себе. Разве что молодая Ахматова могла написать как бы о себе – разумеется, не в воспоминаниях, а в стихах – «я надела узкую юбку, чтоб казаться еще стройней».
В воспоминаниях подобный сюжет мог бы быть подан в лучшем случае в ключе самоиронии – примеры тому можно найти в мемуарах нашей современницы Татьяны Ивановны Заславской. Воспоминания жены Ландау Коры Ландау-Дробанцевой за последние 10 лет выходят отдельной книгой уже второй раз и пользуются несомненным вниманием читателей – что, впрочем, нередко случается с текстами скандального характера.
Издательство «Захаров» не утруждает себя каким-либо справочным аппаратом – я бы сказала, оно вообще себя не утруждает. Так что остается не ясным, чем издание 1999 г. и новое – 2008 г. отличаются от упомянутого в аннотации машинописного варианта текста, якобы уничтоженного негодующими академиками -друзьями и коллегами Ландау. Что же, будем довольствоваться тем, что есть.
Среди моих ровесников были люди, знавшие Льва Давидовича Ландау до катастрофы 1962 года, сдававшие знаменитый «теорминимум» и посещавшие семинары в «капичнике». Сама я видела Ландау лишь однажды, уже тяжело больным, – во дворе больницы АН СССР, где его под руку водила медсестра, едва достававшая ему до плеча. Я приехала навестить своего учителя В.Н. Сидорова и довольно долго стояла во дворе, задрав голову в ожидании, пока Владимир Николаевич откроет окно своей палаты – не помню уже, на каком этаже. Полностью воспоминания жены Ландау «Как мы жили» я прочитала только сейчас, а фильм по этой книге, прошедший по первому каналу ТВ в программе Гордона «Закрытый показ», я не видела. Надеюсь, что Илья Хржановский, давно работающий над художественным фильмом о Ландау, будет опираться на иные источники, нежели это странное повествование.
Я неоднократно убеждалась в том, что ученый-теоретик (великий ученый – вовсе не исключение) именно в этом своем профессиональном качестве никак не годится в герои романа или фильма: читатель не находит предмета, которому он может сопереживать. Куда более образованные и обладающие более утонченным вкусом люди, чем инженер-химик Кора Дробан-цева, – возьмись они за описание будней Л.Д.Ландау, оказались бы в затруднительном положении. Неудивительно, что ее рассказ ничего не сообщает нам о Ландау – великом физике и Нобелевском лауреате.
Но ведь и о Ландау как о человеке мы узнаем очень мало, поскольку то, что нам предъявлено, – это стереотип. Согласно этому стереотипу, настоящий ученый должен быть рассеянным, равнодушным к деньгам и к известности, зато обладающим хоть одной не свойственной простым смертным чертой, например потрясающей памятью.
Или слабостью к красивым женщинам. Или… – в общем, понятно.
Автокатастрофа, которая лишила мир великого физика, «подарила» Коре, вместо легкого в быту, рассеянного и загадочного Дау, – изувеченного больного, который мог погибнуть в любую минуту и уж точно не мог обойтись без непрестанной помощи. Но вместе с исчезновением прежнего Дау исчез и центральный конфликт истории о том, «как они жили»: это (заранее оговоренная) свобода Дау любить других женщин, которой он после первых 12 лет супружеской верности стал пользовался всерьез, и снедавшая Кору ревность.
Итак, «нерв» повествования вплоть до случившейся в 1962 г. автокатастрофы определяется динамикой отношений между влюбленными, позже – между супругами, затем – внутри формально сохраняемого брака. Автор, прямо скажем, пером не владеет: рассказы о букетах роз, о шифоновых платьях, о хрустальных вазах и коврах, о стремлении сохранить форму, чтобы нравиться мужу, об отношении Ландау к другим дамам, которых он, по его выражению, «осваивал» – о чем сообщал жене в письмах, – обо всем этом просто как-то неловко читать.
Грамотно пишущая по-русски женщина напишет: «Я накрывала стол к обеду»; наш автор пишет: «Я сервировала стол». Заодно она «сервировала» и многое другое, точнее говоря – многих, притом комбинация «парикмахерских» красот с площадной бранью и сюжетами, уместными разве что в бульварных романах, порождает текст, по сравнению с которым профессионально-матерный «Николай Николаевич» Ю.Алешковского хочется снабдить грифом ad usum dolphini.
Кора Ландау-Дробанцева была красивой, энергичной, не очень образованной женщиной со скверным характером и, как это видно из книги, с невероятным самомнением и отсутствием чувства такта и меры. Едва ли она хотела, чтобы читатель запомнил ее такой, – но любой сколько-нибудь объемный текст безжалостен: он лишает автора «облачений».
Замечу, что правообладателем данного издания, согласно выходным данным, является И.Ландау – сын Льва Давидовича, ныне – профессор Бернского университета. Это, разумеется, не значит, что он несет ответственность за содержание книги. Но у книги есть еще и редактор – это Ирина Евгеньевна Богат – кстати сказать, дочь известного советского журналиста. Редактор в определенных рамках все-таки ответственен за текст – например, за то, чтобы в нем не были перевраны имена или географические названия.
Кора Ландау неоднократно с нескрываемым презрением пишет о том, как в Институте нейрохирургии им. Бурденко к ее мужу приходил «какой-то психолог Лурье», который совал ее мужу расчерченный лист бумаги с изображением крестиков и кружков. На следующих страницах работа психолога с Ландау описана в той же тональности, причем подчеркнуто, что психологами в таких случаях руководят корыстные мотивы -они пишут свои диссертации за счет несчастий больных. В отличие от широкого читателя, которому адресована книга «Как мы жили», И.Е.Богат могла бы догадаться, что речь в данном случае идет о прославленном советском нейропсихологе Александре Романовиче Лурия.
Напомню, что в середине 60-х только нейропсихолог мог поставить хотя бы относительно точный диагноз больному с травмой мозга: томография и уж тем более магнитно-резонансный метод вошли в медицинскую практику много позже. Кто хоть раз в те годы побывал на «разборах» А.Р. Лурия в Институте им. Бурденко, уже не забудет его виртуозных и во многом неповторимых методов анализа.
«Зачем Вы вообще пишете об этой книге?» – спросил меня приятель, некогда читавший издание 1999 г. Ответить довольно просто: для того, чтобы подросший за это время читатель знал, что он держит в руках. Те, кому интересна личность великого физика Л.Д. Ландау, с интересом прочитают материалы, недавно размещенные на сайте сетевого журнала «Заметки по еврейской истории» (http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/ Nomer12/Zheitk0.htm).
Загрузка...